– И думать не моги, – ужасался Клим, – чтоб онтебя увидал рядом поутру. Это для жены аль желанной сударушки; ты же хоть девкаладная да пригожая, а все же оторва последняя, прости господи! Ну за чтоприкончила того бедолагу? Убыло б от тебя разве, коли он бы попользовался? Затожила бы сейчас – как сыр в масле каталась! Ну что ж, теперь сиди, где посажена,стой, где поставлена, лежи, где положена!

Еще Клим все время твердил, что днем надо держаться сбарином скромно, даже диковато. Не глазеть на него, не хихихать, как с ровней!И вечером не соваться к нему до тех пор, как знака не подаст. Нельзя!

Марьяшка и не рвалась. Она не только от Клима, но даже отсебя самой таила, что сердечко ее ежевечерне трепещет: позовет? не позовет? Онзвал всегда и во тьме ночной владел Марьяшкой с неиссякаемым пылом, однако нислова при том не слетало с его распаленных уст. Молчала, конечно, и она, итолько тяжелое, прерывистое дыхание сопровождало это неутомимое любодейство.

На ощупь она знала каждый изгиб его стройного тела (емунравилось, когда она набиралась храбрости и ласкала его), однако днем глаза еговсегда были как лед, и губы на замке, а голос как ветер за окном. Марьяшкеникакого труда не составляло робеть и дичиться, забиваться в уголок возка… и снетерпением ждать, когда настанет новая ночь.

Итак, Клим отбыл восвояси, пожелав милостивому барину(одарившему кучера увесистым кошельком) божьего покровительства. Того же ончаял для Марьяшки, по-прежнему сокрушаясь тем, что та так и не приноровиласьчистить господскую обувь. Слава богу, хоть штопку да шитье вспомнила!

Теперь они путешествовали в дилижансе. Это ведь была уже чужеземщина,а по ней в возках не ездят. Сидели в длинной объемистой карете на лавках,прибитых вдоль стен, да не одни – в компании с другими путешественниками. Багажбарский увязан был на крыше, кроме малого саквояжика; Марьяшка держала в рукахузелочек со своей чистой рубахою да чистым платочком.

Шуба тоже лежала в багаже: в чужеземщине такой одежды неносили. Барин справил Марьяшке толстенный клетчатый платок, в которых здесьходили все женщины. И она сидела, завернувшись в него с головой: платок былогромный и назывался пледом.

Это слово Марьяшка усвоила – как и многие другие. Сам баринязыка по-русски больше не ломал – учил Марьяшку своей иноземной речи: ведь ейтеперь предстояло навечно привыкать к чужому. И не мог скрыть удивления, скольлегко она запоминала новые слова! Труднее было выговорить их так, чтобы баринане перекашивало от смеха, но Марьяшка и это одолела. Словом, через неделю,когда они миновали без задержек Пруссию, она преизрядно понимала и говорила наего языке и знала, что называть барина следует mylord – милорд. Однако встране, именуемой Францией, он изъяснялся только по-французски и настрогозапретил Марьяшке звук молвить по-английски. Впрочем, несколько простейшихнужных слов она изучила и на этом новом языке – с прежней легкостью. Смыслпочти всего, что она слышала, оказался ей понятен, и барин снова был изумлен.Однако новые успехи ее не радовали: два слова, кои милорд всегда говорил ейтолько по-английски, давно не звучали, и с утра до вечера она мечтала услышатьих вновь. Эти слова были – come here. Иди сюда…

Но… но ждала она попусту. На постоялых дворах слуги жилиотдельно от господ, в плохоньких, тесных помещениях. Прислуживали господамлакеи, комнаты для постояльцев были на двоих, на троих. Некуда барину было еепозвать ночью, и Марьяшка вся извелась, видя день ото дня лишь суровость ихолод в его лице. Ночи словно бы вообще исчезли! Она лелеяла воспоминания,однако с каждой одинокой ночью, проведенной в компании каких-нибудь грубыхнемок или брезгливых француженок, воспоминания тускнели, а надежды меркли.

Прав, прав был Клим, говоря, что надо знать свое место! Какона вообще осмелилась об сем помыслить, чего-то ждать от барина, в чем-то егомысленно упрекать?

Марьяшка только тогда ожила, когда суровый капитан, нипочемне желавший брать ее на корабль, все же смягчился и пустил на свое утлоесуденышко. Не устояв перед щедрою оплатою, он даже предоставил «рабовладельцу»отдельную каюту: более похожую на чулан, но все же отдельную. Все задрожало вМарьяшкиной душе: что в плавании они будут находиться день, и, хоть баринникогда не говорил ей: «Cоme here!» днем, все-таки мало ли что может быть!

Каютка показалась ей уютною. Правда, кровать была похожаочертаниями на гроб… через миг выяснилось, что показалось не напрасно.

– Вот здесь, – объявил капитан, – лежалапрекрасная француженка, которую год назад я тайком перевозил к английскимберегам. Ее спасла «Лига Красного цветка» – но, увы, лишь для того, чтобы дамаумерла свободною! Сердце маркизы Кольбер не выдержало радости, оно было надорваноиспытаниями…

– Маркизы Кольбер? – воскликнул милордизумленно. – Так она умерла!

– Вы знали ее? – насторожился капитан. – Каким жеобразом?

– Oчень простым, – печально ответил милорд. –Никто другой – я привез маркизу из Парижа в Кале и поручил ее заботамследующего связного. Да… она была слишком напугана, слишком измучена, у нее неоставалось сил жить.

– Ваша правда, – кивнул капитан. – Однако женеужто вы, сударь, принадлежали к лиге?

– Клянусь, – усмехнулся милорд. – Клянусь вам вэтом, как перед богом! И, быть может, теперь вы поймете мою снисходительность кварварским русским обычаям? Видите ли, я просто пресытился этими liberte,egalite еt fraternitе! [10]

Капитан расхохотался.

– Черт побери! Вам следовало сказать об этом сразу, дорогойсэр, тогда бы мы не потеряли столько времени и не задержались с отплытием. Анадобно вам сказать, что меня очень смущает ветер. Он из тех, что могут мгновенноперемениться, и тогда плавание наше не будет столь приятным, как хотелось бы.Да и туман, висящий над морем, мне не нравится. Простите, сэр, мне смертельнохочется расспросить вас о делах лиги, но сейчас мое место на капитанскоммостике. Не хотите ли пойти со мной? Потом, когда дела будут исполнены, я угощувас настоящим английским портером. Вы небось наскучались по нему?

– Почту за честь и удовольствие! – весело ответилмилорд и вышел вслед за капитаном в низенькую дверь, даже не взглянув на Марьяшку.

Она отошла в уголок, прислонилась к дощатой стеночке, потомсела, где стояла. Сердце так болело, что Марьяшка прижала руки к груди. Комподступил к горлу. Она давилась, давилась им, кашляя и всхлипывая, потом вдругощутила, что лицо ее мокро…