– В том нет твоей вины, – серьезно ответилРейневан. – Это я и Шарлей, наши дурацкие экзорсизмы, наши игры с вещами,с которыми нельзя было играть. Ты пробовал исправить нашу ошибку, пробовалмного раз, никто не имеет права упрекнуть тебя в бездеятельности. Не удалось,что ж, на то воля Божья. А сейчас… Сейчас ситуация изменилась. У тебя естьобязательства. Ты не можешь бросить Маркету. Ты бы разбил девушке сердце, еслиб оставил ее одну. Я понимаю, что это могло бы быть очень тяжело для тебя, я жезнаю, как сильно ты переживаешь за судьбы других. Но сейчас это уже был быальтернативный выбор: или Маркета, или монастырский кретин. Для меня ясно, коготы должен выбрать. Это очевидно. И не говори мне, что это безнравственно.

– Это безнравственно, – вздохнул Самсон. –Очень безнравственно. Потому что уже поздно что-то выбирать. После того событияпрошло более четырех лет. Там… В зоне темноты… Ни один человек не мог этоговыдержать, ни одна человеческая психика не могла этого перенести. НастоящийСамсон либо уже не живет, либо полностью сошел с ума. Мы не в состоянии вернутьего в этот мир. Этот факт, к сожалению, тяготит мою совесть.

– Послушай…

– Не говори ничего.

Трескали стропила догорающих хибар предместья, с ветромдолетал смрад и горячие дуновения.

– Судьба монастырского дурачка, – прервал молчаниеСамсон, – вовсе не предрешилась в то мгновение, когда я увидел Маркету.Тогда, под Колином, в игровом трактире…

– Тогда ты сделал то, что должен был сделать. Я помнютвои слова. То, чему мы были свидетелями в игровом трактире, исключалобезразличие и бездеятельность. Поэтому произошло то, что должно было произойти.

– Это правда. Но попался я уже позже, в Праге. В тотдень, когда она впервые мне улыбнулась. Quando mi volsi al suo viso ridente…

Все, чем природа или кисть доныне

Пленяли взор, чтоб уловлять сердца,

Иль в смертном теле, или на картине,

Казалось бы ничтожным до конца

Пред дивной радостью, что мне блеснула,

Чуть я увидел свет ее лица.[318]

– И шло такое от нее свеченье, – Самсон то лидекламировал, то ли говорил, – словно Бог счастливо улыбался на ее лице. Иовладела она моей душой… Эх… Извини. Я знаю, что это банально, банальные вещи,но ничего не могу с этим поделать. Но я должен сдержаться и, во всяком случае,не распространяться об этом. А может, оно и к лучшему? Может, это хорошеевступление к тому, что я хочу тебе сказать?

– А что ты хочешь мне сказать?

– Что я ухожу.

– Сейчас?

– Завтра. Это в последний раз. Хеб – последний город, вкоторый я войду вместе с вами. Я ушел бы сегодня… Но что-то меня останавливает.Завтра, однако, определенно кончаю со всем этим. Ухожу. Возвращаюсь в Рапотин.К ней. Возвращайся со мной.

– Зачем? – горько и с усилием спросилРейневан. – Почему я должен возвращаться? Что или кто там меня ждет? Юттыуже нет в живых. Я любил ее, а ее уже нет. Что мне остается? Я тоже читал ДантеАлигьери. Amor condusse noi ad una morte, любовь вдвоем на гибель нас вела.[319] Ничего другого я не жду. С таким же успехом я могу ждатьэтого здесь, в этой армии. Среди этой резни.

Самсон долго молчал.

– Ты пребываешь во тьме, дружище, – сказал оннаконец. – Во тьме намного хуже той, в которую отошел настоящий Самсон.Обоим нам досталось это. Ждали света, и вот тьма, светлых лучей, и ходим вомраке. Как слепые щупаем стену и словно без глаз идем ощупью. В самый полденьспотыкаемся, как ночью, среди здоровых, как мертвые. И тоскуем по свету. Посиянию. Ты взял у Алигьери неподходящую цитату. Я подскажу тебе болееподходящую. Sta come torre ferma…

Как башня стой, которая вовек

Не дрогнет, сколько ветры ни бушуют![320]

– У меня уже нет сил стоять. Нет силы там, где нетнадежды.

– Надежда есть всегда. Надежда – вечный свет. Luxperpetua. La luce etterna.

O luce etterna che sola in te sidi,

sola t’intendi, e da te intelletta

e intendente tea mi e arridi![321]

– Я слишком измучен, чтобы проявить оптимизм.

– Спокойной ночи, Рейнмар.

– Спокойной ночи, Самсон.

С восходом солнца началось. Заревели бомбарды, грохнулиfoglerze и szlangi,[322] загремели мортиры, заскрипели рычагипращ, на город Хеб посыпался град ядер. Всё предполье застелила густая пеленабелого дыма.

Заслонившись щитами и заграждениями табориты плотным строемприближались к стенам, но Прокоп не давал приказа на штурм. Было известно, чтогейтман хотел избежать потерь, предпочитал, чтобы город сдался и откупился,усиленный обстрел должен был только запугать защитников. Поэтому не жалели нипороха, ни пуль.

Но Микулаш Сокол, воодушевленный вялым сопротивлением сюжной стороны, пошел в атаку по собственной инициативе. Под ворота подложилибочку с порохом, а когда она взорвалась, в дым бросился штурмовой отряд.

Внутри, на площади перед воротами, на конце улицы нападающихна месте встретила контратака. С ротой атакующих столкнулась рота защитников. Ите и другие были вооружены главным образом древковым оружием: алебардами,гизармами, судлицами, пиками и рогатинами, что дало эффект столкновения двухежей. Сошлись с ревом и криком, с ревом и криком отступили, оставляя набрусчатке несколько тел. Наклонили древки и сошлись опять, с бряцаньем искрежетом. Чехи бились с чехами, как вытекало из взаимных оскорблений.

– Psi hlavy!

– Zkurvysyni!

Рейневан схватил упущенную кем-то судлицу и хотел броситьсяв эту кучу, но Шарлей сильной хваткой остановил его.

– Не строй из себя героя! – перекричал он шум бояи грохот орудий из предполья. – И не ищи смерти! Назад, назад, к воротам!Сейчас нас отсюда выпрут! Следи за теми, что в окнах! Видишь?