– Все? Налюбовался? – спросил Зубов.

Старик, не обращая на него внимания, принялся быстронажимать кнопки на мобильнике.

– Что ты делаешь? Прекрати! Это мой телефон! – Зубоввскочил, подошел к старику, встал так, чтобы видеть экран.

«Не выходи из дома. Не ходи в лабораторию!» – прочитал онпослание, которое старик отправил Соне.

– Зачем ты ее пугаешь? Что значит – не выходи из дома? Онасейчас в Мюнхене. Сначала ей надо до дома доехать.

– Она доедет. Но потом ей выходить нельзя. А ты, чекушник,срочно лети к ней.

– Я и так лечу завтра.

– Лети и забирай ее в Москву!

– Почему?

– Слушай, что я говорю! Забирай!

– Да в чем дело? Ты можешь объяснить по-человечески? –рассердился Зубов.

– Звони Петру. Пусть он приедет. Объяснять дважды, сначалатебе, потом ему, у меня нет сил.

* * *

Москва, 1918

Таня и Михаил Владимирович шли пешком, по знакомым, нотеперь совершенно чужим улицам, мимо длинных мрачных очередей, разбитых домов.Под ногами шуршали листовки, клочья газет, подсолнечная шелуха.

– Я правда был похож на сумасшедшего? – тихо спросил МихаилВладимирович.

– Ну, конечно, я слегка преувеличила. – Таня улыбнулась ивзяла отца под руку. – Просто ты, папочка, последняя моя надежда, возможно, навсю Россию ты сейчас единственный здравомыслящий человек, и когда у тебялихорадочно блестят глаза, дрожат руки, срывается голос, мне страшно, земляуходит из-под ног. Ну их к черту, этих тварей. Ой! – Таня вдруг резкокачнулась, нога провалилась в открытый люк канализации.

Михаил Владимирович едва успел удержать ее.

– Папа! Подожди, у меня каблук оторвался.

Она стояла на одной ноге, опираясь на отцовскую руку,смотрела на старый, залатанный ботинок. На месте каблука торчали гвозди.

– Беда, – Михаил Владимирович покачал головой, – другихботинок у тебя нет.

– Буду ходить босиком. Вполне в духе времени. – Таня заковыляла,опираясь на его руку.

– Что-нибудь придумаем, – сказал Михаил Владимирович. – Уфельдшера Сысоева двоюродный брат служит в Чеквалапе.

– Где?

– Есть такая Чрезвычайная комиссия по заготовке ираспределению валенок и лаптей. Чеквалап. Очень серьезная организация.

Кое-как дошли до госпиталя. Там пожилая санитарка одолжилаТане самодельные чуни, сшитые из рукавов солдатской шинели. Они сваливались сног, Таня ступила и чуть не упала на грязный пол.

– Подвяжи у щиколоток, – посоветовала санитарка.

Таня оторвала тесемки от старого халата, морщась, стянулаузлы на жестких чунях, убрала волосы под косынку. Халат висел на ней мешком.Несколько секунд Михаил Владимирович смотрел на нее и вдруг спросил:

– Интересно, сколько ты сейчас весишь?

– Не знаю. Какая разница? Мне все равно.

«Ей все равно. Еще немного, и у нее начнется дистрофия, –думал Михаил Владимирович во время обхода. – Спит не более пяти часов в сутки.Работает в госпитале. Занятий в университете нет, но она упорно сидит заучебниками, ночами, при ужасном свете. Зрение портит. Почти ничего не ест и приэтом кормит Мишу, умудряется нацедить молока для него на целый день. Она нещадит себя совершенно, как будто нарочно сжигает. Почему я с этим мирюсь?»

Палаты были заполнены сыпнотифозными. Они лежали и вкоридорах, и в хирургическом отделении. Мест не хватало. Прачечная давно неработала, не было мыла, щелока, горячей воды. Дрова экономили с весны, чтобыкак-то обогреваться зимой. Больные лежали в своем белье, в одежде, все этокишело тифозными вшами. Врачи, сестры, сиделки заражались часто. Перед обходамипропитывали рукава и воротники халатов керосином, но это не спасало.

Сыпнотифозные в кризисе, в горячке, становились буйными. Ихмучили галлюцинации, они ловили чертиков, метались, вскакивали. За неимениемуспокоительных их привязывали к кроватям. Больные кричали, выли, пели. В палатестоял такой шум, что невозможно было разговаривать. Чтобы дать указания двумфельдшерицам, Михаил Владимирович вышел с ними в коридор.

– Почему вы не записываете? Надеетесь на свою память? –раздраженно спросил он.

– Так лекарств нет. Чего ж записывать?

Михаил Владимирович отправился к главному врачу. Это былмолодой человек по фамилии Смирнов, когда-то окончивший полтора курса нахимическом факультете, большевик с долгим партийным стажем. Пять лет царскойкаторги за плечами. Надежные связи где-то на самом верху, то ли в ЧК, то ли вЦК.

Из всех кабинетов Смирнов выбрал для себя тот, что когда-топринадлежал Михаилу Владимировичу. Там осталось все, как прежде, только наместе киота с образом Пантелиимона Целителя висели портреты Ленина и Троцкого.Да еще печка стояла новая, жаркая. Смирнов так любил тепло и запах дыма, чтоподтапливал даже летом, не заботясь об экономии дров.

В кабинете хранилась часть личной библиотеки МихаилаВладимировича. Смирнов ничего, кроме газет, не читал, однако книг не отдал, таки пылились они в запертых шкафах.

Одним из первых декретов новой власти «всякое какопубликованное, так и не опубликованное научное, литературное, музыкальное илихудожественное произведение, в чьих бы руках оно ни находилось», было объявленогосударственным достоянием. Забрать книги профессор Свешников не мог.

Еще недавно заходить в свой бывший кабинет казалосьмучением. Михаил Владимирович избегал встреч со Смирновым. А теперь сталобезразлично, кто там сидит за столом, какая подлая физиономия багровеет на фонезеленой плюшевой шторы. Больных было жалко, они страдали, умирали, и хотелосьчто-то для них сделать.

Все в больнице знали, что Смирнов торгует больничнымипродуктами и лекарствами, но никто не смел мешать ему. Одни боялись, считалибесполезным делом обращаться в какие-то вышестоящие инстанции с жалобами,другие были в доле.

Смирнов никогда не здоровался и вид имелнадменно-отрешенный, словно постоянно думал о высоких материях, о классовойборьбе и мировой революции и бытовые мелочи его не заботили.

– Слушаю вас, товарищ Свешников.

– Три дня назад в больницу завезли лекарства, инструменты,перевязочные средства и белье, – сказал Михаил Владимирович и, не дожидаясьприглашения, сел в кресло напротив стола.