— Так слушайте, — приступил к рассказуАхтырцев. — Вы вот давеча меня в трусости подозревали, что я Ипполитуспустил, на поединок не вызвал. А у меня такая дуэль была, что Ипполиту вашемуи не снилось. Слыхали, как она про Кокорина говорить не велела? Еще бы! На еесовести кровь, на ее. Ну, и на моей, разумеется. Только я свой грех смертнымстрахом искупил. Кокорин — это однокурсник мой, тоже к Амалии ходил. Дружили мыс ним когда-то, а из-за нее врагами стали. Кокорин поразвязней меня, да и налицо смазлив, но, entre nous,[10] купчина всегда купчина,плебей, хоть бы и в университете учился. Довольно Амалия с нами натешилась — тоодного приблизит, то другого. Зовет Nicolas да на «ты», вроде как в фавориты кней попадаешь, а потом за какую-нибудь ерунду в опалу отправит: запретит неделюна глаза казаться, и снова на «вы», снова «Николай Степаныч». Политика у неетакая, кто на удочку попал, не сорвется.

— А этот Ипполит ей что? — осторожно спросилФандорин.

— Граф Зуров? Точно не знаю, но есть меж ними что-тоособенное… То ли он над ней власть имеет, то ли она над ним… Да он не ревнив,не в нем дело. Такая никому не позволит себя ревновать. Одно слово — царица!

Он замолчал, потому что за соседним столиком шумно загалделакомпания подвыпивших коммерсантов — собирались уходить и заспорили, кто будетплатить. Официанты в два счета унесли грязную скатерть, застелили новую, ичерез минуту за освободившимся столом уже сидел сильно подгулявший чиновник сбелесыми, почти прозрачными (должно быть, от пьянства) глазами. К гулякеподпорхнула сдобная шатенка, обхватила за плечо и картинно закинула ногу наногу — Эраст Петрович так и загляделся на туго обтянутую красным фильдеперсомколенку.

А студент, осушив полный бокал рейнского и потыкав вилкой вкровавый бифстек, продолжил:

— Вы думаете, Пьер Кокорин от несчастной любви руки насебя наложил? Как бы не так! Это я его убил.

— Что?! — не поверил своим ушам Фандорин.

— Что слышали, — с гордым видом кивнулАхтырцев. — Я вам все расскажу, только сидите тихо и с вопросами невстревайте.

Да, я убил его, и ничуть об этом не жалею. По-честному убил,на дуэли. Да, по-честному! Потому что дуэли честнее нашей испокон веку небывало. Когда двое стоят у барьера, тут почти всегда обман — один стреляетлучше, другой хуже, или один толстый и в него попасть легче, или ночь провелбессонную и руки трясутся. А у нас с Пьером все было без обману. Она говорит —в Сокольниках это было, на кругу, катались мы втроем в экипаже — говорит:«Надоели вы мне оба, богатые, испорченные мальчишки. Хоть бы поубивали другдруга, что ли». А Кокорин, скотина, ей: «И убью, если мне за это награда от васбудет». Я говорю: «За награду и я убью. Награда такая, говорю, что на двоих неподелишь. Стало быть, одному прямая дорожка в сырую землю, если сам неотступится». Вот до чего у нас с Кокориным уже доходило-то. «Что, будто так ужлюбите меня?» — спрашивает. Он: «Больше жизни». И я тоже подтвердил.«Ладно, — говорит она, — я в людях одну только смелость ценю, прочеевсе подделать можно. Слушайте мою волю. Если один из вас и вправду убьет другого,будет ему за смелость награда, сами знаете, какая». И смеется. «Только болтуны,говорит, вы оба. Никого вы не убьете. Нет в вас ничего интересного кромеродительских капиталов». Я вспылил. «За Кокорина, сказал, не поручусь, а толькоя ради такой награды ни своей, ни чужой жизни не пожалею». А она, сердито так:«Ну вот что, надоели вы мне своим кукареканьем. Решено, будете стреляться, дане на дуэли, а то потом скандала не оберешься. И неверная она, дуэль.Продырявит один другому руку, да и заявится ко мне победителем. Нет, пустьбудет одному смерть, а другому любовь. Как судьба рассудит. Жребий бросьте.Кому выпадет — пусть застрелится. И записку пусть напишет такую, чтобы неподумали, будто из-за меня. Что, струсили? Если струсили, так хоть бывать у меняот стыда перестанете — все польза». Пьер посмотрел на меня и говорит: «Не знаю,как Ахтырцев, а я не струшу»… Так и порешили…

Студент замолчал, повесив голову. Потом, встряхнувшись,налил бокал до краев и залпом выпил. За соседним столиком заливисто расхохоталасьдевица в красных чулках — белоглазый что-то нашептывал ей на ухо.

— Но как же завещание? — спросил Эраст Петрович иприкусил язык, ибо про это знать ему вроде бы не полагалось. Но поглощенныйвоспоминаниями Ахтырцев лишь вяло кивнул:

— А, завещание… Это она придумала. «Вы меня деньгамикупить хотели? — говорит. — Хорошо же, пусть будут деньги, только несто тысяч, как Николай Степаныч сулил (было, сунулся я к ней раз — чуть невыгнала). И не двести. А все, что у вас есть. Кому смерть выпадет, пускай натот свет голым идет. Только мне, говорит, ваши деньги не нужны, я сама когохочешь одарю. Пусть деньги на какое-нибудь хорошее дело пойдут — святой обителиили еще куда. На отмоление смертного греха. Как, говорит, Петруша, верно,толстая свечка из твоего миллиона-то выйдет?» А Кокорин атеист был, извоинствующих. Так и вскинулся. «Только не попам, говорит. Лучше завещаю падшимдевкам, пусть каждая по швейной машинке купит и ремесло поменяет. Не останетсяна Москве ни одной уличной, вот и будет по Петру Кокорину память». Ну, Амалия искажи: «Кто беспутной стала, уж не переделаешь. Раньше надо было, в невинномвозрасте». Кокорин рукой махнул: «Ну, на детей, сирот каких-нибудь,Воспитательному дому». Она вся прямо засветилась: «А вот за это, Петруша, тебемногое простилось бы. Иди, поцелую тебя». Меня злость взяла. «Разворуют твоймиллион в Воспитательном, говорю. Читал, что про казенные приюты в газетахпишут? Да и много им больно. Лучше англичанке отдать, баронессе Эстер, она неуворует». Амалия и меня поцеловала — давайте, мол, утрите нос нашим патриотам.Это одиннадцатого было, в субботу. В воскресенье мы с Кокориным встретились ивсе обговорили. Чудной разговор получился. Он все хорохорился, ерничал, ябольше отмалчивался, а в глаза друг другу не смотрели. Я словно в отупении был…Вызвали стряпчего, составили завещания по всей форме. Пьер у меня свидетель идушеприказчик, я у него. Стряпчему дали по пять тысяч каждый, чтоб держал языкза зубами. Да ему и невыгодно болтать-то. А с Пьером договорились так — он сампредложил. Встречаемся в десять утра у меня на Таганке (я на Гончарной живу). Укаждого в кармане шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане. Идемпорознь, но чтобы видеть друг друга. Кому жребий выпадет — пробует первый.Кокорин где-то про американскую рулетку прочитал, понравилось ему. Сказал,из-за нас с тобой, Коля, ее в русскую переименуют, вот увидишь. И еще говорит,скучно дома стреляться, устроим себе напоследок моцион с аттракционом. Ясогласился, мне все равно было. Признаться, скис я, думал, что проиграю. И вмозгу стучит: понедельник, тринадцатое, понедельник, тринадцатое. Ночь не спалсовсем, хотел было за границу уехать, но как подумаю, что он с ней останется исмеяться надо мной будут… В общем, остался.