А утром было так. Пришел Пьер — франтом, в белом жилете,сильно веселый. Он везучий был, видно, надеялся, что и тут повезет. Метнуликости у меня в кабинете. У него девять, у меня три. Я уж к этому готов был. «Непойду никуда, — говорю. — Лучше тут умру». Вертанул барабан, дуло ксердцу приставил. «Стой! — Это он мне. — В сердце не стреляй. Еслипуля криво пройдет, долго мучиться будешь. Лучше в висок или в рот». «Спасибоза заботу», — говорю и ненавидел его в эту минуту так, что, кажется,застрелил бы безо всякой дуэли. Но совета послушал. Никогда не забуду тотщелчок, самый первый. Так возле уха брякнуло, что…

Ахтырцев передернулся и налил себе еще. Певица, толстаяцыганка в золотистой шали, завела низким голосом что-то протяжное,переворачивающее душу.

— …Слышу голос Пьера: «Ну, теперь мой черед. Пойдем навоздух». Только тогда и понял, что живой. Пошли мы на Швивую горку, откуда видна город. Кокорин впереди, я шагов на двадцать сзади. Он постоял немного надобрывом, лица его я не видел. Потом поднял руку с пистолетом, чтоб мне виднобыло, покрутил барабан и быстро так к виску — щелк. А я знал, что ему ничего небудет, и не надеялся даже. Снова кинули кости — снова мне выпало. Спустился кЯузе, народу ни души. Залез у моста на тумбу, чтоб после сразу в воду упасть…Опять пронесло. Отошли в сторонку, Пьер и говорит: «Что-то скучно становится.Попугаем обывателей?» Держался он молодцом, отдаю должное. Вышли в переулок, атам уже люди, экипажи ездят. Я встал на другой стороне. Кокорин снял шляпу,направо-налево поклонился, руку вверх, крутанул барабан — ничего. Ну, оттудапришлось быстро ноги уносить. Крик, шум, дамы визжат. Завернули в подворотню,это уж на Маросейке. Метнули кости, и что вы думаете? Опять мне! У него двешестерки, у меня двойка, честное слово! Все, думаю, finito,[11]уж символичней не бывает. Одному все, другому ничего. В третий раз стрелялся яподле Косьмы и Дамиана, меня там крестили. Встал на паперти, где нищие, далкаждому по рублю, снял фуражку… Открываю глаза — живой. А один юродивый мнеговорит: «В душе свербит — Господь простит». В душе свербит — Господь простит,я запомнил. Ладно, убежали мы оттуда. Кокорин выбрал место пошикарней, прямовозле Галофтеевского Пассажа. В Неглинном зашел в кондитерскую, сел, я снаружиза стеклом стою. Сказал он что-то даме за соседним столиком, она улыбнулась. Онревольвер достает, нажимает на спуск — я вижу. Дама пуще смеется. Он пистолетубрал, с ней еще о чем-то поболтал, выпил кофею. Я уже в оцепенении, ничего нечувствую. В голове только одно: сейчас снова жребий кидать.

Метнули в Охотном, возле гостиницы «Лоскутная», и тут ужвыпало первому ему. Мне семерка, ему шестерка. Семерка и шестерка — всего очкоразницы. Дошли до Гуровского трактира вместе, а там, где Исторический музейстроят, разошлись — он в Александровский сад, по аллее двинул, а я по тротуару,за оградой. Последнее, что он мне сказал: «Дураки мы с тобой, Коля. Если сейчаспронесет — пошлю все к черту». Я хотел остановить его, ей-богу хотел, но неостановил. Почему — сам не знаю. Вру, знаю… Мыслишка возникла подлая. Пусть ещеразок барабан повертит, а там видно будет. Может, и пошабашим… Только вам,Фандорин, признаюсь. Я сейчас как на духу…

Ахтырцев выпил еще, глаза под пенсне у него были красные имутные. Фандорин ждал, затаив дыхание, хотя дальнейшие события ему, в общем,были известны. Николай Степанович вынул из кармана сигару и, подрагивая рукой,зажег спичку. Длинная, толстая сигара удивительно не шла к его некрасивомумальчишескому лицу. Отмахнув от глаз облако дыма, Ахтырцев резко поднялся.

— Официант, счет! Не могу здесь больше. Шумно,душно. — Он рванул на горле шелковый галстук. — Поедем ещекуда-нибудь. Или так пройдемся.

На крыльце они остановились. Переулок был мрачен и пустынен,во всех домах кроме «Крыма» окна погасли. В ближнем фонаре трепетал и мигалгаз.

— Или вшо-таки домой? — прокартавил Ахтырцев cзажатой в зубах сигарой. — Тут жа углом лихачи должны быч.

Раскрылась дверь, на крыльцо вышел недавний сосед,белоглазый чиновник в сдвинутой набекрень фуражке. Громко икнув, полез в карманвицмундира, достал сигару.

— Па-азвольте огоньком одолжиться? — спросил он,приблизившись к молодым людям. Фандорину послышался легкий акцент, не тоостзейский, не то чухонский.

Ахтырцев похлопал по карману, потом по другому — брякнулиспички. Эраст Петрович терпеливо ждал. Неожиданно во внешности белоглазогопроизошло какое-то непонятное изменение. Он вроде бы стал чуть ниже ростом ислегка завалился набок. В следующий миг в его левой руке как бы само собойвыросло широкое короткое лезвие, и чиновник экономным, гуттаперчивым движениемткнул клинок в правый бок Ахтырцеву.

Последующие события произошли очень быстро, в две-трисекунды, но Эрасту Петровичу померещилось, что время застыло. Он многое успевалзаметить, о многом успевал подумать, только вот двинуться никак не быловозможности, будто загипнотизировал его отблеск света на полоске стали.

Сначала Эраст Петрович подумал: это он его в печень, и впамяти откуда ни возьмись выпрыгнуло предложение из гимназического учебникабиологии — «Печень — черево в животном теле, отделяющее кровь от желчи». Потомон увидел, как умирает Ахтырцев. Эраст Петрович никогда раньше не видел, какумирают, но почему-то сразу понял, что Ахтырцев именно умер. Глаза у него будтоостекленели, губы судорожно вспучились, и из них прорвалась наружу струйкатемно-вишневой крови. Очень медленно и даже, как показалось Фандорину, изящночиновник выдернул лезвие, которое уже не блестело, тихо-тихо обернулся к ЭрастуПетровичу, и его лицо оказалось совсем близко: светлые глаза с черными точкамизрачков, тонкие бескровные губы. Губы шевельнулись и отчетливо произнесли:«Азазель». И тут растяжение времени закончилось, время сжалось пружиной и,распрямившись, обжигающе ударило Эраста Петровича в правый бок, да так сильно,что он упал навзничь и больно ударился затылком о край крылечного парапета. Чтоэто? Какой еще «азазель»? — подумал Фандорин. Сплю я, что ли? И ещеподумал: Это он ножом в «Лорда Байрона» угодил. Китовый ус. Талия в дюйм.

Двери рывком распахнулись, и на крыльцо с хохотом вывалиласьшумная компания.

— Ого, господа, да тут цельное Бородино! — веселокрикнул нетрезвый купеческий голос. — Ослабели, сердешные! Пить не умеют!

Эраст Петрович приподнялся, держась рукой за горячий имокрый бок, чтобы посмотреть на белоглазого.

Но, странное дело, никакого белоглазого не было. Ахтырцевлежал, где упал — лицом вниз поперек ступенек; поодаль валялся откатившийсяцилиндр, а вот чиновник исчез бесследно, растворился в воздухе. И на всей улицене было видно ни души, только тускло светили фонари.