Только один раз Ханна посмотрела в ряды с публикой и в моюсторону. Обычно во время всех заседаний, после того как ее вводили в зал и онасадилась на свое место, ее взгляд был неотступно направлен на судей. Этосоздавало впечатление некоторой высокомерности, и такое же впечатлениесоздавало то, что она не разговаривала с другими обвиняемыми и едва общалась сосвоим адвокатом. Правда, другие обвиняемые переговаривались друг с другом темменьше, чем дольше длились заседания. Во время перерывов они стояли вместе сосвоими родственниками и знакомыми, приветствовали их жестами и возгласами,когда видели их утром в зале. Ханна во время перерывов оставалась сидеть насвоем месте.

И я видел ее со спины. Я видел ее голову, ее шею, ее плечи.Я читал ее голову, ее шею, ее плечи. Когда речь шла о ней, она держала головуособенно высоко. Когда ей казалось, что с ней поступают несправедливо, что нанее клевещут и открыто на нее нападают, и она пыталась что-то возразить, то онавыдвигала плечи вперед, ее шея напрягалась и на ней было отчетливее заметнодвижение мышц. Ее возражения всегда заканчивались неудачей, после чего ее плечивсегда устало обвисали. Она никогда не пожимала ими, а также никогда не качалаголовой. Она была слишком напряжена для того, чтобы позволить себе мимолетнуюлегкость пожатия плечами или качания головой. Она также не позволяла себедержать голову наклоненной, равно как не позволяла себе опускать ее илиподпирать руками. Она сидела, словно застывшая. Сидеть так было явно до болинеудобно.

Иногда из-под тугого узла волос на ее затылке выбивалосьнесколько прядей, они завивались, опускались ей на шею и плавно над нейтрепетали. Иногда на Ханне было платье, широкий вырез которого позволял видетьродинку на ее левом плече. Тогда я вспоминал, как сдувал с этой шеи волосы икак целовал эту родинку и эту шею. Но воспоминание было одной лишь сухойрегистрацией. Я ничего при этом не чувствовал.

Во время всего процесса, растянувшегося на много недель, яничего не чувствовал, мои чувства были точно под наркозом. При случае япровоцировал их, представлял себе Ханну в тех ситуациях, которые ставились ей ввину, так явственно, как только мог, и так же отчетливо представлял себе ее втех ситуациях, которые вызывали в моей памяти волосы на ее затылке и родимоепятно на ее плече. Примерно так бывает, если ущипнуть руку, онемевшую от уколас обезболивающим средством. Рука не знает, что пальцы ущипнули ее, пальцызнают, что они ущипнули руку, и мозг в первый момент не разбирает, что к чему.Но во второй момент он уже точно все знает. Быть может, пальцы ущипнули таксильно, что на руке некоторое время видно белое пятно. Потом кровь возвращаетсяобратно, и место, где ты ущипнул, вновь покрывается нормальным цветом. Но самоощущение из-за этого еще не возвращается.

Кто сделал мне этот укол? Я сам, потому что не выдержал бывсего этого без заморозки? Обезболивающее средство действовало не только в залесуда и не только так, что я мог смотреть на Ханну глазами другого человека,который когда-то любил и страстно желал ее, глазами постороннего, которого яхорошо знал, но который не имел со мной ничего общего. Я также во всемостальном находился как бы снаружи себя и смотрел на себя со стороны, виделсебя в университете, видел себя общающимся со своими друзьями, со своимиродителями, братом и сестрами, однако внутренне я не принимал в этом никакогоучастия.

Через некоторое время мне стало казаться, что подобнымсостоянием безучастности и оцепенения охвачены и другие. Не адвокаты,отличавшиеся на протяжении всего процесса крикливой, ершистой задиристостью,педантичной резкостью или же шумной, бесчувственной наглостью, в зависимости отих личного и политического темперамента. Хотя процесс их и изматывал; к вечеруони уставали или, что тоже случалось, делались более визгливыми. Но за ночь ониснова набирались сил или спеси и грохотали и шипели следующим утром так же, каки утром раньше. Прокуроры пытались не отставать от адвокатов и проявлять день заднем те же бойцовские качества. Но это им плохо удавалось, сначала потому, чтопредмет и результаты процесса приводили их в ужас, и позже потому, что начиналадействовать заморозка. Сильнее же всего она действовала на судей и шеффенов. Впервые недели процесса они с видимым потрясением или же с натянутойсдержанностью внимали кошмарам, преподносимым и подтверждаемым им то в слезах,то срывающимся голосом, то затравленно или смущенно. Позже их лица сноваприобрели нормальный вид, могли с улыбкой нашептывать друг другу какие-нибудьзамечания или выражать легкое нетерпение, когда, например, свидетель начиналуходить в своих показаниях от темы. Когда однажды на одном из заседаний былзатронут вопрос поездки в Израиль, где необходимо было заслушать одну свидетельницу,на лицах судей засветилась нескрываемая радость. Заново в ужас неизменноприходили другие студенты. Каждую неделю они только раз появлялись на процессеи каждый раз вторжение кошмара в их будни происходило с новой силой. Я, тот,кто присутствовал на процессе изо дня в день, наблюдал за их реакцией сотстраненным участием — как узник концлагеря, долгие месяцы боровшийся завыживание, приспособившийся к своему окружению и теперь равнодушнорегистрирующий страх новоприбывших, регистрирующий его в состоянии того жеоцепенения, с которым он воспринимает убийства и смерть. Во всей литературе,написанной теми, кто пережил ужасы концлагерей, говорится об этом состоянииоцепенения, при котором жизненные функции сокращаются до минимума, поведениестановится безучастным и безжалостным, а смерть в газовых камерах или печахкрематория повседневной. В скудных рассказах обвиняемых газовые камеры и печикрематория тоже представлялись как часть их повседневного окружения, а сами они— сокращенными до минимума функций, словно оцепеневшие или одурманенные в ихбезучастности и безжалостности, в их тупом безразличии. У меня было такоевпечатление, будто обвиняемые до сих пор находятся и теперь уже навсегдаостанутся в плену этого оцепенения, будто они в нем до известной степениокаменели.

Уже тогда, когда я размышлял об этой общности оцепененногосостояния, а также о том, что оцепенение охватило в свое время не толькопреступников и их жертвы, но теперь и всех нас, тех, кто сидел сейчас всудебном зале в качестве судьи или шеффена, прокурора или протоколиста, когда ясравнивал при этом преступников и жертвы, мертвых и живых, выживших и потомков,— уже тогда мне было не по себе, не по себе мне и сегодня. Можно ли делатьсравнения подобного рода? Если я в каком-нибудь разговоре начинал делатьпопытки такого сравнения, я всегда подчеркивал, что это сравнение не изображаеткак нечто относительное разницу, был ты заключенным концлагеря или его палачом,страдал ты в нем или причинял страдания другим, что, напротив, эта разница иимеет самое большое, решающее значение. Однако я даже тогда натыкался наудивление или возмущение, когда говорил это не в ответ на возражения других, аеще до того как другие могли что-либо возразить.

Одновременно я спрашиваю себя, как начал спрашивать ужетогда: что, собственно, делать моему поколению потомков с информацией об ужасахуничтожения евреев? Нам не следует считать, что мы можем понять то, чтоявляется непонятным, нам нельзя сравнивать то, что не поддается сравнению, намнельзя спрашивать, потому что спрашивающий, даже если он и не подвергаетсомнению эти ужасы, все же делает их предметом разговора и не воспринимает какнечто, перед чем он с чувством трепета, стыда и собственной вины может толькозамолчать. Неужели нам следует молчать с чувством трепета, стыда и собственнойвины? До каких пор? Не скажу, чтобы тот пыл пересмотра и просвещения, с которымя участвовал в работе семинара, во время судебного разбирательства у меняпросто пропал. Но то, что кого-то из немногих осудят и накажут и то, что нам,новому поколению, придется молчать с чувством трепета, стыда и вины, — неужелитолько в этом и заключается вся цель?