– Во-первых, вы не туда, – залепетал Петр Степанович, – намнадо сюда, а не мимо сада; а во-вторых, во всяком случае пешком невозможно, довас три версты, а у вас и одежи нет. Если бы вы капельку подождали. Я ведь набеговых, лошадь тут на дворе, мигом подам, посажу и доставлю, так что никто неувидит.

– Какой вы добрый… – ласково проговорила Лиза.

– Помилуйте, в подобном случае всякий гуманный человек намоем месте также…

Лиза поглядела на него и удивилась.

– Ах, боже мой, а я думала, что тут всё еще тот старик!

– Послушайте, я ужасно рад, что вы это так принимаете,потому что всё это предрассудок ужаснейший, и если уж на то пошло, то не лучшели я этому старику сейчас велю обработать карету, всего десять минут, а мыворотимся и под крыльцом подождем, а?

– Я прежде хочу… где эти убитые?

– А, ну вот еще фантазия! Я так и боялся… Нет, мы уж этудрянь лучше оставим в стороне; да и нечего вам смотреть.

– Я знаю, где они, я этот дом знаю.

– Ну что ж, что знаете! Помилуйте, дождь, туман (вот, однакож, обязанность священную натащил!)… Слушайте, Лизавета Николаевна, одно издвух: или вы со мной на дрожках, тогда подождите и ни шагу вперед, потому чтоесли еще шагов двадцать, то нас непременно заметит Маврикий Николаевич.

– Маврикий Николаевич! Где? Где?

– Ну, а если вы с ним хотите, то я, пожалуй, вас еще немногопроведу и укажу его, где сидит, а сам уж слуга покорный; я к нему не хочутеперь подходить.

– Он ждет меня, боже! – вдруг остановилась она, и краскаразлилась по ее лицу.

– Но помилуйте, если он человек без предрассудков! Знаете,Лизавета Николаевна, это всё не мое дело; я совершенно тут в стороне, и вы этосами знаете; но я ведь вам все-таки желаю добра… Если не удалась наша «ладья»,если оказалось, что это всего только старый, гнилой баркас, годный на слом…

– Ах, чудесно! – вскричала Лиза.

– Чудесно, а у самой слезы текут. Тут нужно мужество. Надони в чем не уступать мужчине. В наш век, когда женщина… фу, черт (едва неотплевался Петр Степанович)! А главное, и жалеть не о чем: может, оно и отличнообернется. Маврикий Николаевич человек… одним словом, человек чувствительный,хотя и неразговорчивый, что, впрочем, тоже хорошо, конечно при условии, если онбез предрассудков…

– Чудесно, чудесно! – истерически рассмеялась Лиза.

– А, ну, черт… Лизавета Николаевна, – опикировался вдругПетр Степанович, – я ведь, собственно, тут для вас же… мне ведь что… Я вамуслужил вчера, когда вы сами того захотели, а сегодня… Ну, вот отсюда видноМаврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна,читали вы «Полиньку Сакс»?

– Что такое?

– Есть такая повесть, «Полинька Сакс». Я еще студентомчитал… Там какой-то чиновник, Сакс, с большим состоянием, арестовал на дачежену за неверность… А, ну, черт, наплевать! Вот увидите, что МаврикийНиколаевич еще до дому сделает вам предложение. Он нас еще не видит.

– Ах, пусть не видит! – вскричала вдруг Лиза как безумная. –Уйдемте, уйдемте! В лес, в поле!

И она побежала назад.

– Лизавета Николаевна, это уж такое малодушие! – бежал занею Петр Степанович. – И к чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив,посмотрите ему прямо и гордо в глаза… Если вы что-нибудь насчет того…девичьего… то ведь это такой предрассудок, такая отсталость… Да куда же вы,куда же вы? Эх, бежит! Воротимтесь уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки…Да куда же вы? Там поле… ну, упала!..

Он остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и ПетрСтепанович уже шагов на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись окочку. В ту же минуту сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик МаврикияНиколаевича, который видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез поле. ПетрСтепанович в один миг отретировался в ворота ставрогинского дома, чтобыпоскорее сесть на свои дрожки.

А Маврикий Николаевич, в страшном испуге, уже стоял подлеподнявшейся Лизы, склонясь над нею и держа ее руку в своих руках. Всяневероятная обстановка этой встречи потрясла его разум, и слезы текли по еголицу. Он видел ту, пред которою столь благоговел, безумно бегущею чрез поле, втакой час, в такую погоду, в одном платье, в этом пышном вчерашнем платье,теперь измятом, загрязненном от падения… Он не мог сказать слова, снял своюшинель и дрожавшими руками стал укрывать ее плечи. Вдруг он вскрикнул,почувствовав, что она прикоснулась губами к его руке.

– Лиза! – вскричал он, – я ничего не умею, но не отгоняйтеменя от себя!

– О да, пойдемте скорей отсюда, не оставляйте меня! – и,сама схватив его за руку, она повлекла его за собой. – Маврикий Николаевич, –испуганно понизила она вдруг голос, – я там всё храбрилась, а здесь смертибоюсь. Я умру, очень скоро умру, но я боюсь, боюсь умирать… – шептала она,крепко сжимая его руку.

– О, хоть бы кто-нибудь! – в отчаянии оглядывался он кругом,– хоть бы какой проезжий! Вы промочите ноги, вы… потеряете рассудок!

– Ничего, ничего, – ободряла она его, – вот так, при вас яменьше боюсь, держите меня за руку, ведите меня… Куда мы теперь, домой? Нет, яхочу сначала видеть убитых. Они, говорят, зарезали его жену, а он говорит, чтоон сам зарезал; ведь это неправда, неправда? Я хочу видеть сама зарезанных… заменя… из-за них он в эту ночь разлюбил меня… Я увижу и всё узнаю. Скорей,скорей, я знаю этот дом… там пожар… Маврикий Николаевич, друг мой, не прощайтеменя, бесчестную! Зачем меня прощать? Чего вы плачете? Дайте мне пощечину иубейте здесь в поле, как собаку!

– Никто вам теперь не судья, – твердо произнес МаврикийНиколаевич, – прости вам бог, а я ваш судья меньше всех!

Но странно было бы описывать их разговор. А между тем обашли рука в руку, скоро, спеша, словно полоумные. Они направлялись прямо напожар. Маврикий Николаевич всё еще не терял надежды встретить хоть какую-нибудьтелегу, но никто не попадался. Мелкий, тонкий дождь проницал всю окрестность,поглощая всякий отблеск и всякий оттенок и обращая всё в одну дымную,свинцовую, безразличную массу. Давно уже был день, а казалось, всё еще нерассвело. И вдруг из этой дымной, холодной мглы вырезалась фигура, странная инелепая, шедшая им навстречу. Воображая теперь, думаю, что я бы не поверилглазам, если б даже был на месте Лизаветы Николаевны; а между тем она радостновскрикнула и тотчас узнала подходившего человека. Это был Степан Трофимович.Как он ушел, каким образом могла осуществиться безумная, головная идея егобегства – о том впереди. Упомяну лишь, что в это утро он был уже в лихорадке,но и болезнь не остановила его: он твердо шагал по мокрой земле; видно было,что обдумал предприятие, как только мог это сделать лучше, один при всей своейкабинетной неопытности. Одет был «по-дорожному», то есть шинель в рукава, аподпоясан широким кожаным лакированным поясом с пряжкой, при этом высокие новыесапоги и панталоны в голенищах. Вероятно, он так давно уже воображал себедорожного человека, а пояс и высокие сапоги с блестящими гусарскими голенищами,в которых он не умел ходить, припас еще несколько дней назад. Шляпа с широкимиполями, гарусный шарф, плотно обматывавший шею, палка в правой руке, а в левойчрезвычайно маленький, но чрезмерно туго набитый саквояж довершали костюм.Вдобавок, в той же правой руке распущенный зонтик. Эти три предмета – зонтик,палку и саквояж – было очень неловко нести всю первую версту, а со второй итяжело.