Маса сзади зажужжал своим фонарём, и пещера осветилась.

Она была крошечная, с чуланчик.

Низкий свод, обшитый досками, держался на одном деревянномстолбике, к вершине которого сходились диагональные опоры – как спицы к ручкезонтика.

– Свети н-ниже!

Четыре неподвижных тела в чёрных саванах. Трое лежатнавзничь, видно вышитые на груди восьмиконечные кресты. Но старые, морщинистыелица не благостны, а искажены страданием.

Четвёртое тело скрючилось возле столбика, пальцы намертвовцепились в деревянную подпору.

Повсюду понатыканы свечи, их дюжины и дюжины. Ни одна несгорела больше, чем наполовину: поглотили кислород, да угасли.

– Господи, прими души… – зашептал Одинцов,крестясь по-двоеперстному (должно быть, от потрясения забыл, что он давно нестаровер). – Пустите, Ераст Петрович, их вынуть надо…

– Стой где стоишь! – остановил его Фандорин ипоказал на столб.

Тот был стёсан в середине – будто бобёр обточил – и держална себе свод просто чудом. Малейший толчок – и подломится. Для устройства этойхрупкой конструкции потребовался точнейший расчёт и немалое мастерство.

Урядник, уже наполовину влезший в склеп, застыл.

– Зачем это? – пробормотал он.

– Слыхал про лёгкую и тяжкую смерть? Вот эти троезадохнулись, приняли тяжкую. А подточенный столб – для тех, у кого не хватаетсил вынести муку. Толкнёшь подпору, и конец…

Маса осветил скрюченную фигуру. Это был востроносый писец –оказался самым живучим. Не вынеся муки, захотел лёгкой смерти. До столбадотянулся, да, видно, вконец обессилел, не смог обрушить кровлю. От него-то инесло мочой. Под ногтями грязь и кровь – царапал землю. Хорошо хоть лица подклобуком не видно…

– Тяжкая смерть, – передёрнулся Одинцов, пятясьназад. – Не приведи Господь. Плотник-то в Денисьеве свою семью пожалел,помните? Подломил опору…

Луч сполз с мертвеца, пошарил по земле, остановился на беломпрямоугольнике, что лежал в стороне, с четырёх углов обставленный свечами.

Эраст Петрович опустился на четвереньки и очень осторожно,стараясь ничего не задеть, вполз в мину. Протянул руку, подцепил листок и также медленно, не сводя, глаз с подточенного столбика, вернулся обратно.

– П-посвети-ка!

Бумага была плотно исписана старинными буквами – некаллиграфическими, как писали книжники, а простыми, почти печатными. Почерк тотже, как в предсмертных записках, обнаруженных в предыдущих минах.

Но текст другой.

С трудом разбирая, Фандорин стал читать вслух, по складам:«А в ино вре-мя спа-сал-ся аз в оби-тели некой, ста-ринным благо-честиемсвет-лой…»

Урядник матерно выругался – так, что от стен шарахнуло эхом,а подпора угрожающе скрипнула.

– Исправник! Шкура! Ещё образованный! Ему бы, …, свинейпасти! – уже шёпотом доругивался Ульян. – Вы что, Ераст Петрович?Забыли? В Денисьеве я капитану такую ж бумагу с земли подал! А он начало зачёл,скомкал, да выкинул!

В самом деле! Если б Фандорин не был всецело поглощёнрасшифровкой старославянской азбуки, то вспомнил бы и сам. Урядник тогда подалисправнику найденную в яме бумажку, но полицейский начальник обозвал её«раскольничьей чушью» и отшвырнул.

Значит, перед тем как закопаться, самоубийцы оставляют неодно письмо, а два? Первое – для мира, из которого уходят, второе же дляпостороннего глаза не предназначено и забирается с собой в могилу!

Эх, если б это знать с самого начала!

Да что угрызаться. Лучше поздно, чем никогда.

– Идёмте отсюда, на свету п-прочтём.

Зелень-озеро

Когда урядник возвращался из большого Богомилова, то есть издеревни, за ним шла целая толпа – прощаться со своими стариками. Там были иженщины, и дети, но никто не плакал. Может быть, от потрясения. Или не хотеливыказывать чувств перед казённым человеком. Книжники – особый народ, ни на когоне похожи.

– Едем, Ераст Петрович. Пускай повоют всласть, –торопливо сказал Ульян, которому, казалось, самому было неловко за свою кокардуна шапке и пуговицы с орлами.

И то верно – нужно было скорей трогаться в путь.

Снега со вчерашнего дня не выпадало, проложенная экспедициейколея хорошо сохранилась, поэтому двигались быстро. После полудня, когдаподтопленный солнцем наст затвердел, Фандорин и Маса стали поочерёдно вылезатьиз саней, бежали рысцой по часу, по полтора. Попробовал и Одинцов, но безпривычки через версту выдохся.

Привал устроили всего один, и короткий, покормить коня.Нужно было во что бы то ни стало добраться до Зелень-озера прежде темноты.

И ничего, успели – аккурат с последним отсветом гаснущегодня.

Может, летом озеро и было «зелень», но сейчас, впослекрещенскую неделю, на нём не виднелось ни единого зелёного пятнышка.Широкая белая равнина да по краю голые чёрные деревья, причём ни одногохвойного.

Колея привела к плёсу, над которым, подсвеченный закатнымсолнцем, торчал маленький бревенчатый дом.

– Охотники срубили, – объяснил Одинцов. –Отсюда по-зимнему четыре пути: налево по берегу – в Салазкино, направо – поберегу в Латынино, напрямки через озеро – в Бахрому, а наискось – в Бесчегду.Повсюду живут раскольники-беспоповцы, рыболовствуют. К кому из них наперёд нашипоехали – не могу знать.

– Если и п-поехали, то не все.

Эраст Петрович, прикрыв глаза ладонью, разглядел возле домаповозку – закрытую, квадратную. Кажется, евпатьевская.

Подъехали ближе, услыхали мерный стук и увидели знакомогокучера. Он колол дрова.

А потом на крыльцо вышел рослый мужчина в распахнутой нагруди рубахе – сам Никифор Андронович.

Увидев, кто пожаловал, промышленник сурово насупился.

– Эк раззлобился, – вполголоса пробормоталУльян. – Пожалуй, на порог не пустит…

Пустить пустил, но сразу объявил, что требует объяснений. Вфандоринской записке сообщалось лишь, без каких-либо резонов, что ездоки последнихсаней приняли решение вернуться в Богомилово.

Но когда Никифору Андроновичу рассказали про случившеесянесчастье, он дуться перестал. О преставившихся книжниках сказал безсантиментов – коротко и горько:

– Плохо это, хуже некуда. Деды эти большой авторитетимели. Их пример на многих подействует. Ох, Лаврентий, Лаврентий. Хорошо ударрассчитал…