слишком хотелось.

Во– первых, он, как свободолюбивая личность, терпеть не моггосударственные институты, ограничивающие его свободу!

Во– вторых, в юности у него был привод за хулиганство, и онне любил, когда ему об этом напоминали.

А в– третьих… в-третьих, в милиции пришлось бы рассказать опакетах, которые он возил на разные станции метро, и сколько денежек отвалилему за это слесарь с завода «Серп и Молот», а Женя предпочел бы об этом нерассказывать!

Несколько ночей он не спал, все пытался соотнести роман сжизнью, и все у него выходило, что из-за романа и случилась вся та катавасия –не из-за чего больше!

Он даже в библиотеку институтскую сходил и там у толстойтетки-библиотекарши с бедным пучком волос и в валенках получил Стругацких.

По Стругацким выходило, что ничего невозможного вслучившемся нет: роман вполне может руководить жизнью.

Теперь Женя целые дни проводил в раздумьях, даже новуюэпопею бросил, не до нее было.

Всякие происки шпионов, террористов, милиционеров и разведчиковон сразу отверг как нереальные дела. А из того, что осталось, он сделалединственный возможный вывод.

Вывод о том, что он… мессия.

Его роман на самом деле проложит человечеству новый путь.

Он долго не решался посмотреть, что дальше. Впрочем, онзнал, но все гадал, как с его словами управился роман, не изменил ли их, непереставил, не переделал ли!…

Потом все-таки посмотрел и понял – нужно ждать следующего.Оно уже близко, почти на пороге.

Жорж даже прикинул на листочке, и выпало на сегодняшнийдень. Сегодня все и должно случиться.

Когда он это понял, его обдало жаркой волной, так что дажеуши загорелись. Остро заточенным карандашом он написал «Сегодня» и подчеркнул.

Посмотрел и обвел рамкой. Внутри рамки он начертил крест, истало похоже на окно.

Он еще посмотрел, и у него перехватило дыхание. Теперь онтак торопился, что рисовал кое-как. Черным он уплотнил раму, так, что она сталагусто-грифельной, отливающей сальным угольным блеском.

Жорж Данс так нажимал на карандаш, что тот крошился.

Роман подстегивал и торопил его.

Чуть ниже окна кое-как, из палочек и точечек, он нарисовалчеловечка. Человечек как будто беспомощно раскидывал руки.

Еще пониже Жорж подписал большими буквами: «БАХ!!!» ичуть-чуть полюбовался на свою работу.

Потом натянул куртку, выскочил на лестницу, постоял,озираясь в ознобном полумраке, и побежал по лестнице, но не вниз, а вверх, гдеза сетчатой ржавой дверью был только заброшенный чердак.

Олимпиада знала, что сейчас будет взрыв, недаром то темное иопасное катилось ей прямо в ноги.

Будет взрыв, и от нее ничего не останется.

Вернее, то, что останется, назовут «фрагменты человеческоготела» и покажут в новостях.

Терроризм. Водораздел нынче проходит не по линииВосток-Запад, а по линии Север-Юг, и с этим ничего нельзя поделать, диалектика,закон природы.

Но, боже мой, как страшно умереть просто так, на порогесобственного дома, на мусорном мешке, ничего толком не успев не то чтобы сделать,но даже почувствовать! Как тошно умереть, твердо зная, что ничего больше небудет никогда, ни-когда, ни-ког-да.

Если произнести это слово несколько раз подряд, произойдетстранное. Дыхание в горле сильно перехватит, воздуху станет мало, и потемнеет вглазах, и там, за темнотой, угадается однообразная серость до самого горизонта,где не за что зацепиться взглядом, не из-за чего порадоваться или огорчиться.

Вот эта серость до горизонта и есть «никогда».

Сейчас грянет несильный взрыв, и все. Больше никогда.

Ничего не происходило.

Олимпиада открыла глаза, посмотрела и снова закрыла,приготовляясь.

Опять ничего.

Она опять открыла.

Перед носом у нее была прозрачная лужица талой воды, вкоторой плавал прошлогодний березовый лист, а чуть подальше грязный снег свтоптанным окурком, а еще чуть подальше колесо какой-то машины. И никакого«никогда».

У правого уха мяукнуло, и Олимпиада повернулась на своеммусорном мешке на бок и подперла рукой голову, будто лежала в шезлонге напляже.

Здоровенный зеленый кот с хвостом палкой ходил вокруг нее ипримеривался, как бы об нее потереться.

– Барс?! – не поверила своим глазам Олимпиада. – Барс??!!

– Какой же он Барс? – слегка удивился кто-то у нее надголовой. – По-моему, типичный Василий.

Тут Олимпиада сообразила, что положение у нее странное.Неловкое такое положение, которое срочно нуждается в исправлении!

Она снова забила руками и ногами, пытаясь подняться, и опятьне поднялась бы, если бы могучие ручищи не схватили ее за бока и не привели ввертикальное положение из положения горизонтального!

Беда с этими положениями!

Олимпиада моментально нагнулась, кажется, даже толкнувзадницей того, кто поднимал ее из лужи, и стала изучать свои колени.

Нечего их было изучать, мокрые, да и все дела.

Барс терся о ее штанину.

– Барсенька, – пробормотала она и погладила лобастую башку,– ты мой хороший! Ты нашелся?

– В каком смысле? – спросил праздно гуляющий обладатель двухпаспортов разного цвета, очень дорогих вещей и интуиции, благодаря которой онис Люсиндой остались живы и здоровы. – Он все время на месте. Да и вообщеговоря, он Василий.

– Что вы здесь делаете? – спросила Олимпиада, не придумав,что бы такое спросить более умное, и стала рассматривать мусорный мешок. Одназавязка лопнула, и из-под нее вылезал мусор.

– Я выгуливаю кота, – сообщил ее сосед. – На сон грядущий.

– Вы же сказали, что его… придушили. А вы, оказывается,добры и справедливы?

– Я не душу котов, – буркнул сосед после короткой паузы, –вы меня с кем-то путаете. И ничего такого я не говорил, это придумала вашасоседка.

Олимпиада на него посмотрела. Пришлось задрать голову сильновверх, так заглядывают на шкаф, пытаясь определить, что же именно во-он в тойкоробке. Ботинки или лекарства?…

Он был в распахнутой на животе вельветовой куртке, – стиль«кантри кэжьюал», – очень большой и довольно неуклюжий, как показалосьОлимпиаде, или просто толстый?… Может, от щетины на щеках, а может, от того,что было темно, он выглядел очень взрослым, лет сорок, наверное, или дажебольше.