Я налопался как следует и немедленно погрузился в сладкую дрему на диване. Алена же героически продолжила занятия. В 8-м часу побрел к Копелю. Подошла и Аля, обе бабушки, Коп, да и мы с А. — впятером гипнотически, как в телевизор, добрый час глядели на Стаську и его новые (не по дням, а по часам) «житейские достижения», «ужимки и прыжки», пока Нат. Вас. не унесла его спать во времянку. 8 час. — пошел к себе, дописал сегодняшний день. Вечером «ловили» радио и прослушали Шестую симфонию Сибелиуса (восторг Али). Копель, глядя на нас с Алей слушающих, сказал: «Как красиво! Вам не видно, а мне-то видно!» Мирно легли в 11. Аля — немного с книгой матушки Силуаны.

16 сентября.

Вторник. После завтрака подремал. Все разошлись. Аля — к зубнику. Один в солнечной лужайке у бабкиного забора, в сосняке. Тучки, невысокие, плывут с юго-запада, а поднебесная дымка медленно движется с севера. На мой свист отозвалась, прибежала из-за дома Кисаня, стала пастись около меня. Тихо кругом, свежий, живительный веет ветерок. Дома вокруг подобны кораблям: вот бабкин, старый, в дальнем своем плавании, надежно близится к концу пути; наш — новый, заново оснащенный, задорный, не ведающий предстоящего ему; дом Ефима, с поврежденным днищем, сносимый с пути случайными течениями.

Вернулась из ближнего леса Фира со Стаськой в коляске и кульком маслят. Говорят, нынче небывалое их высыпало множество. 11.45 вернулась Аля. Уселась на мой стульчик. Я — на досочке у сосны. Аля: «Рай…» К 1 час. дня пошел ненадолго к Гордзевич, проститься. Утешительная и дорога мне наша взаимная приязнь. Домой пошел берегом Наровы. Тихо на реке, легко, благостно. Неяркое солнце озаряет светлую спокойную гладь, побуревшие луга заречья, дальние боры. Ласков ветерок, ласково солнце, ласково небо с медленно плывущими размытыми тучками. Так хороша эта осенняя ласка Природы, просветленного приятия, завершения и прощания — как бывает прекрасна ласка предвечернего часа земли в погожий день в разгар лета.

Прошел давними местами Инны — вверх по реке, вдоль лугов, вьющейся вдалеке речной синевы и золотящихся за ней песков, борового лесного берега. Поднялся на кладбище. Среди сосен, в молчании — распростертость крестов, указующих места скончания путей, лежащих здесь. Часок с ними… «Стукнуло 40 лет» или «Пошел 8-ой десяток». Боже, как это различно, хотя одинаково «ужасно»… Домой — краем, обрывом по-над рекой. Среди тусклых крон сосен — пламенеющие огнем багрово-розовые клены.

Дома — в 3. Обед. После него мгновенно сморил крепкий сон. Проснулся от говора и суеты: стекольщик приехал ставить раму в спальной. С ним Сережа и прелестный Мих. Федорович. Последний насел на меня и Алю, чтоб ехали с ним в Силламяэ. Я отговорился, а Аля согласилась. Рама была водружена, и все уехали в 6-м часу. Сразу все опустело, смолкло. Для меня теперь всякий отъезд — всегда сжимающая, режущая боль в душе и в перемятом моем сердце… Сел записал день. Сейчас 6.30. Небо затянуло. Сильно похолодало. Тиша спит на подоконнике над диваном, на котором я пишу. Затопил печку. Долго сидел в кресле, слушал потрескивание, смотрел на гудящую пляску языков огня. Ужинал грибками (увы, с рюмкой водки) у Фиры. Вечером пошарил в эфире. Около 11 с шумом и веселым говором вернулась Алена в сопровождении раскрасневшейся Валюшки, Сережи и Михаила Владимировича, нагруженная пакетиком с яблоками, пирогами, балычком, гостинцами, посланными мне женой Мих. Влад.; вся в восторгах по поводу садового ее хозяйства, уклада и атмосферы семьи.

17 сентября.

Среда. С утра Аля уехала на велосипеде. Привезла в багажнике молоко, пакетик мяса, кулек лука. Тут же по кусочку мяса получила Кисаня и прибежавший бабушкин Юмба. Затем состоялось перетаскивание холодильника с веранды в переднюю (на зиму). Аля возилась с налаживанием проводки, и я долго ждал ее, чтобы идти проститься с батюшкой. В 12 час. вышли. Перечислю на память путь: по Калеви, мимо «цыган» (строят новенькие заборы), по Горной, по Кудрекюла мимо участка покойных Скипиных, нового жилмассива с грохочущим краном, по пустынной улице Рая с сидящими за заборами зловеще молчащими овчарками. Домик батюшки. Милая, родная веранда, любимая моя иконка Божией Матери. Тихая беседа. Детское, бытовое любопытство батюшки к мирским «событиям»: недавно повесили какую-то девицу в лесу; о «деятельности» Фируна, выселение людей с некоторых участков для «строек»… матушкиных заготовках на зиму, нашей «устроенности» здесь («Слава Богу — свое»), здоровье батюшки, как служить, если ослепнет?., о том о сем… Благословение.

От церкви на пляж. Серое, шумное море. На отмелях пенистые гребни. Тонкое серебристо-лазурное свечение воды от отраженных в ней голубых просветов между плывущих пухлых облаков. На западе из прорыва туч (от самого престола Бога Саваофа) дымные стрелы солнечных лучей падают широкими, гигантскими Мечами — за край земли.

Хорошо шагалось вдоль моря домой: эти дни море заливало весь пляж и повсюду песок плотен и упруг. Долго ждали автобуса. Не дождались, пошли пешком. Тут я поустал и позадыхался немного, хотя в целом сегодняшний путь мне легок и бодр. Дома ждали нас блины!! Коп принес чудесные отпечатки (от Олега) Алиных снимков. После обеда — мертвый сон. Проснулся от грохнувших дров: Аля затопляет. Когда затрещало, заполыхало и загудело пламя, Алена пошла заниматься. <…> Заболели нервы, и я бросил бесплодную попытку записать день. Аля долго занималась, а я все это время маялся и неприкаянно слонялся: то брался за Бунина, то курил на веранде и т.д. Вечером так же бесплодно пошарил в эфире. Немного побеседовали с Алей (на веранде) об ужасах и проблемах будущих гастролей, Буяновском и т.д. Перед сном почитал книгу Гаука. Аля — в постели с книгой матушки Силуаны.

18 сентября.

Четверг. Ночь тоже была плоховата. Поэтому после завтрака, с благословения Али, опять забрался в постель и крепко заснул (до 11.30). Проснулся освеженным, здоровым. С удовольствием умылся и пошел к Але, которая за калиткой приводит в порядок, расчищает «подъездные пути» к нам, захламленные Копелевыми камнями, остатками дров, лучинами и прочим хламом, а также помойные ямки, неряшливо засыпанные нашей Тамарой и Муськой.

День благостный, и мы на стульчиках устроились в своей низинке у бабкиного забора вместе с обеими кисами (конечно!). Старая, полузасохшая сосна. Ее оголенные суки и сучья, пепельно-серебристые. Могучие их изгибы — окостеневшие в пространстве следы живого усилия (движения, пересечения времени и пространства). Вольный ветер веет в непорочной синеве, шумит в соснах, качает мохнатые кроны. Веселые тени дрожат, играют, зыблятся промеж стволов, неся осенний