В 4 часа показался в сопровождении Фиры из времянки, сдобный от сна, полупроснувшийся Станислав.

После обеда — дрема. В 6.30 проснулся. За окном — предвечерний час: на сосновой горке протянулись длинные тени, золотятся травинки. Не торопясь прочел парочку рассказов Честертона. В 8 часов появился Копель с новостями: 1) в Москве (?!) организовано общество проверки исполнения решений(!) Хельсинского съезда; 2) Нарва, как невеста, убрана цветущей черемухой; 3) принес интересную статью (в «Неделе») о пустынных муравьях-«бегунках».

Т.М. и Фира опять купили судаков и возятся с их разделкой. Летают комарики. Коп вечером бреет лужок. Остро пахнет срезанной травой. Зябко. Перед сном Коп «у нас». Беседа о хирургии, о моей операции, о Вл. Мих. Можайском и Инне…

21 мая.

Пятница. Безоблачно, но очень холодно и ветрено. Зацвели одуванчики. С 12 до 3 сделал первую вылазку. Был у Лидии Александровны [Гордзевич], перенесшей операцию в Киеве и заметно сдавшей и будто переступившей порог старости. Сидели в ее зацветающем на солнце садике. Беседа с ней, как всегда, утешительна близостью, пониманием с первого взгляда и сердечной приязнью (и достоинством). Миновал 3 новых выросших девятиэтажных страшилы-дома. Постоял в заулке над участком Веры Михайловны, под облитыми белым цветом старыми черемухами. На участке еще нет никого: таится он в своей ложбинке, как зеленая чаща весеннего изобилия молодых трав и сияющей зелени листвы. Заглянул и к Евгении Павловне, окончательно ставшей подобной конскому скелету, и к Вере Александровне, распухшей, багровой, одинокой, с белым запуганным котенком на руках. Но обе, несмотря ни на что, продолжают враждовать, не разговаривают и злобствуют друг на друга из-за куска грядки… По пути к Кургаузу удачно посетил парикмахера, постриг космы. В книжной и канцелярской лавочке купил вкладыши для записной книжки. Домой — прямо по «лесной», мимо лагерей.

Когда вышел из калитки, показалось, что не одолею и нескольких шагов: было так, будто впервые встал после тяжкой болезни. Воздуху не хватало, давило грудь, кружилось все в глазах. Но, к удивлению, идя не торопясь, постепенно разошелся. Особенно утешили ноги: двигались нормально, даже легко. Но долго все же шел как одурманенный; могучая чистота воздуха, бездонная светозарная глубь неба, густая синь речного простора, холодные порывы ветра, летящего стеной из заречья, разноцветье весенней листвы и цветущих крон деревьев, слепящее золото одуванчиков на солнечных лужайках — все это невозможно было одолеть, охватить и принять сразу, в первую эту сегодняшнюю встречу… И все же так получилось, что в своем маленьком обходе я сделал кружок, коснувшийся многих родных местечек и улочек, а также и основных направлений дальних путей наших, проделанных за эти годы (был над рекой, близко у моря, в парке, видел заречье, уголок Веры Мих. и повидал живыми старых знакомых и близкого человека — Лидию Александровну). Я не думал, что в первый же выход окажусь в силах пройти этот хоть и малый, но для меня сегодня «немалый» путь. Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Права Алена: воздух! воздух! За одну неделю, пока пассивно сидел, даже не выходя за пределы участка, я из состояния гибнущего вернулся к жизни. Только я начал писать сегодняшний день (часов около 5-ти), Фира позвала к телефону. Аленушкин голосок. Сегодня была свободна. Сейчас поедет к тете Вале за крупой. Завтра днем в Малом зале Консерватории будет репетировать с «мышами». В воскресенье свободна. В понедельник с 10 час. экзамены в Консерватории. Вчера была в Мариинском театре (!!!) с Иришкой на «Левше» по Лескову. В восторге от спектакля и танцевавшей молодежи, и даже от Федотова. Вообще бодра. Но я слышу в голоске измученные нотки… Не скрывает, что терзают две вещи: безвоздушье (…а я-то здесь) и холод и ветер (!!) в квартире. Ужас какой. Бодрость же ее, конечно, главным образом от радости общения (хоть минутного) со мной и оттого, что я здесь благополучен. Спаси ее, сохрани, Матерь Божия… Вечер, заполненный тревогой за Алю, за ее здоровье, в связи с холодами и отсутствием отопления.

В 11 часов разразился «банный психоз», и Т.М. с соседками ушла в баню. Легли довольно поздно.

22 мая.

Суббота. Плохая ночь. К утру холодно, но нет электричества и нечем согреть комнату. День солнечный, ветер же еще холоднее вчерашнего. Сижу дома: на диване, на веранде. Приехал Дима с сыном. С ними немножко на припеке под верандой. Разок донеслось кукование кукушки. Перед обедом взял молитвенник: посмотреть, не перечислены ли в нем праздники. Попутно прочитал некоторые молитвы. Горячо захотелось, потянуло в церковь. Решил пойти к 6-ти, не будучи уверен в наличии служения (здоровье A.H.!). Около 5-ти пошел. Шлось довольно трудно. И увы, церковь оказалась закрытой, службы нет… Посидел с Александром Николаевичем, Антониной Матвеевной и Мотей на веранде. Матушка затеплила лампадку. Беседа о решении А.Н. уйти на пенсию, церковь дважды пытались обворовать, такие-то старушки умерли, у отца Елия, по-видимому, рак. <…>

Шел домой морем до «людвиковского поворота». Неуютно на пляже. И море неприютное… И на душе было нехорошо: как ни поверни, а шел в церковь, а она была замкнута… Вроде не допущен я был. <…> Дома был в 7.40. Постепенно как-то опустилось все в душе, и стало просто бесконечно печально. А с печалью пришло и простое успокоение. И естественно: все эти дни слишком был вздрючен и нарочито самодоволен. И немалую (опять!) роль стали играть мои пресловутые записи дней, как и всегда ставшие самоцелью и вызывающие ложное удовлетворение. Что-то пахнуло Рудиным… нет?

В мое отсутствие звонила Аля. Говорила с Т.М., уверяет, что не мерзнет. Вот мысль: надо бы обязательно завтра утром быть в церкви. <…>

23 мая.

Воскресенье. Проснулся в 8.30. Решение во что бы то ни стало идти и дойти. Попил молочка с булкой. Пошел. Путь этот стал настоящим испытанием: будто все встало на нем, чтоб не дать мне добраться: дыхания не было совсем, сердце трепыхалось в горле, холодно, ветер в лицо, сил нет, ну не дойти, да и все тут… Много раз останавливался, много раз хотел вернуться, но, с помутневшей головой, еле живой, в 10.20 все же добрел.

Купил свечечки. Давно знакомая в лицо строгая пожилая женщина отодвинула на моей скамейке чье-то пальто и показала рукой: сядь, мол. С наслаждением, бездумно плюхнулся я в свой уголок, отдыхая, принимая, слушая… К концу службы хор многократно стал петь «Христос Воскресе». А ведь я ныне лишен