Проходя по коридорам, погруженным в больничный полумрак,Вероника думала о том, что теперь уже слишком поздно: ей не удастся справитьсяс собственным страхом.

Нельзя терять самообладание. Если уж я на что-то решилась,то нужно идти до конца.

Она и на самом деле привыкла доводить до конца почти все, зачто бралась в своей жизни, – хотя касалось это в основном вещей, неимеющих особого значения. Например, бесконечно отстаивала свою правоту там, гдедостаточно было лишь с улыбкой попросить прощения, или переставала звонитьлюбовнику, как только ей казалось, что их отношения не имеют будущего. Она быланепримирима в пустяках, пытаясь доказать самой себе, какая она сильная исправедливая. А ведь на самом деле она была слабой женщиной, никогда неблиставшей ни в учебе, ни на школьных спортивных соревнованиях, ни в старанияхподдерживать порядок в доме.

Она справилась со второстепенными своими проблемами инедостатками, но при этом потерпела поражение в самом главном. Ей удалосьсоздать впечатление о себе как о женщине независимой, в то время как в глубинедуши она остро нуждалась в обществе. Где бы она ни появилась, взоры тут жеустремлялись к ней, и все равно спать она ложилась, как правило, всегда одна, усебя в монашеской келье, под бормотанье телевизора, в котором даже каналы небыли толком настроены. На своих знакомых она производила впечатление человека,которому все должны завидовать, и при этом растрачивала свою энергию на усилиясоответствовать тому образу, который сама для себя создала.

Именно поэтому у нее никогда не оставалось сил на то, чтобыбыть самой собой – человеком, которому, как и всем в мире, для счастьянужны другие. Но с другими так трудно! Надо считаться с их непредсказуемымиреакциями, они живут в окружении запретов, ведут себя так же, как и она, делаявид, что им все нипочем. Когда появлялся кто-нибудь с натурой болеенепосредственной, более открытой, его либо сразу же отвергали, либо заставляли страдать,выставляя человеком наивным и недалеким.

Вот и получалось, что, с одной стороны, она просто поражаламногих своей силой и решительностью, а с другой – чего она достигла, кчему в итоге пришла? К пустоте. К полному одиночеству. К Виллете. К преддвериюсмерти.

Вновь нахлынули угрызения совести по поводу попыткисамоубийства, но Вероника решительно их отогнала. И тогда она испытала то, чегоникогда прежде не позволяла себе чувствовать: ненависть.

Ненависть. Нечто столь же реальное, как эти стены, как пианинов холле, как здешний медперсонал. Она почти осязала разрушительную энергию,исходящую от ее тела. Она открылась навстречу этому чувству, не думая о том,хорошо ли это. К черту самоконтроль, маски, удобные позы – теперь Вероникехотелось прожить оставшиеся два-три дня, отбросив любые условности.

Вначале она дала пощечину мужчине старше себя, потомразрыдалась на груди медсестры, она отказалась угождать Зедке и разговаривать сней, когда ей хотелось побыть одной, а теперь она могла позволить себе чувствоватьненависть, оставаясь при этом в достаточно трезвом уме, чтобы не приниматьсякрушить все вокруг, иначе остаток своих дней она провела бы в смирительнойрубашке, напичканная транквилизаторами.

В тот момент она ненавидела все. Саму себя, весь мир, стулперед собой, протекающую батарею в одном из коридоров, всех людей – ихороших, и преступников. Она находилась в психиатрической клинике и моглапозволить себе чувствовать то, что люди обычно скрывают даже от себя самих,ведь всех нас учат только любить, принимать, идти на компромисс, избегатьконфликтов. Вероника ненавидела все, но в первую очередь ненавидела то, как онапрожила свою жизнь, не замечая сотен живших в ней самой других Вероник –интересных, безрассудных, любопытных, смелых, отчаянных.

Она обнаружила, что испытывает сейчас ненависть даже кчеловеку, которого любила больше всех на свете, – к своей матери.Замечательной супруге, которая днем работала, а вечером наводила порядок вдоме, жертвуя всем в своей жизни ради того, чтобы дочь получила хорошееобразование, научилась играть на фортепиано и на скрипке, одевалась какпринцесса, покупала фирменные джинсы и кроссовки, – а себе штопала старое,заношенное за долгие годы платье.

Как это может быть, что я ненавижу собственную мать –ту, от кого всегда получала одну лишь любовь – в растерянности думалаВероника. Ей искренне хотелось испытывать совсем другие чувства. Но былопоздно: ненависть уже вырвалась на волю через врата личного ада, настежьраспахнутые ею самой. Она ненавидела дарованную ей матерью любовь – именнопотому, что такая любовь бескорыстна, а это просто глупо, это противоречитестественному порядку вещей.

Такая любовь, ничего не требовавшая взамен, наполняладевушку чувством вины, необходимостью оправдать возлагавшиеся на Веронику надежды,даже если это означало бы отказ от всего, о чем она мечтала для себя самой. Этобыла любовь, годами пытавшаяся скрыть соблазны и развращенность этого мира, несчитавшаяся с тем, что однажды Веронике придется со всем этим столкнуться лицомк лицу, оказавшись совершенно беззащитной.

А отец? Он тоже вызывал теперь одну лишь ненависть. За то,что, в отличие от матери, которая все время работала, он «умел жить», водилдочь в бары и в театр, они вместе развлекались, и, когда он был еще молод,Вероника, надо сказать, втайне испытывала к отцу не совсем дочернюю любовь. Онаненавидела его за то, что он всегда был так обаятелен, так открыт всему миру,за исключением как раз ее матери – той единственной, которая действительнобыла достойна лучшей судьбы.

Вероника ненавидела все. Библиотеку, которая была набитакнигами, учившими жить, колледж, где приходилось ночи напролет сидеть надалгеброй – и это при том, что она не знала ни единого человека, заисключением разве что профессоров математики, кому для полноты счастьяпонадобилась бы алгебра. Зачем ее заставляли столько времени зубрить алгебруили геометрию – всю эту груду совершенно бесполезных вещей?

Вероника толкнула дверь в холл, подошла к пианино и, поднявкрышку, изо всех сил ударила по клавишам. Безумный аккорд, бессвязный,раздражающий, эхом пронесся по пустому залу, отражаясь от стен и возвращаясь ейв уши пронзительным грохотом, словно раздиравшим ее душу. Но именно это,пожалуй, был лучший портрет ее душевного состояния на данный момент.

Она вновь ударила по клавишам, и вновь все вокруг пронизалаи заполнила нестерпимая для слуха какофония.

Я – сумасшедшая. Если я сумасшедшая, то могу себе этопозволить. Могу просто ненавидеть, могу даже разбить это пианино вдребезги. Скаких это пор душевнобольные должны играть по нотам?

Она ударила по клавишам еще раз, еще пять, десять, двадцатьраз, и с каждым ударом ненависть слабела, пока совсем не угасла.