— Как проходили эти селекции?

Ханна рассказала, что надзирательницы с самого началадоговорились между собой, что будут предоставлять с шести вверенных им,одинаковых по размерам участков одинаковое количество заключенных, по десяти скаждого и шестьдесят общим счетом, что это количество, в зависимости от уровнязаболеваемости на том или ином участке, могло быть, соответственно, выше илиниже, и что все дежурные надзирательницы в конечном итоге сообща определяли,кого им отправлять в Освенцим.

— И ни одна из вас не уклонялась от этого, вы принималирешение все вместе?

— Да.

— Вы знали, что посылаете заключенных на смерть?

— Знали. Но нам присылали новых, и старым надо былоосвобождать место для новых.

— Значит, потому, что вы хотели освободить место, выговорили: ты, ты и ты — отправляйтесь обратно в Освенцим в газовую камеру?

Ханна не понимала, что хотел этим спросить председатель.

— Я… Я имею в виду… А что бы вы сделали?

Ханна задала этот вопрос со всей серьезностью. Она не знала,что она могла, что она должна была делать тогда по-другому, и поэтому хотелауслышать от председателя суда, который, как казалось, знал все на свете, что быон сделал на ее месте.

На мгновение в зале сделалось тихо. В немецком уголовномсудопроизводстве не принято, чтобы обвиняемые задавали судьям вопросы. Но тутвопрос был задан, и все ждали от судьи ответа. Он должен был ответить, он немог просто так обойти этот вопрос стороной, отбросить его с негодующимзамечанием или блокировать его встречным вопросом. Всем это было ясно, емусамому это было ясно, и я понял, почему он так часто прибегал к выражениюзамешательства на своем лице. Он сделал его своей маской. За ней он могвыиграть немного времени, чтобы найти подходящий ответ. Но лишь немного; чем дольшеон тянул с ответом, тем сильнее становились напряжение и ожидание, тем лучшедолжен был быть ответ.

— Есть вещи, на которые просто нельзя соглашаться и откоторых нужно отказываться, если за этот отказ, конечно, не приходится платитьценою собственной жизни.

Может, этого и хватило бы, если бы, сказав это, он конкретнопереключился на Ханну или рассказал что-нибудь из своего собственного опыта.Слова о том, что надо делать и чего делать нельзя и сколько кому это можетстоить, не отвечали серьезности вопроса Ханны. Она хотела знать, что ейследовало делать в ее ситуации, а не слушать нравоучения о том, что есть вещи,которых не делают. Ответ судьи прозвучал беспомощно, жалко. Все почувствовалиэто, отреагировали вздохом разочарования и с удивлением посмотрели на Ханну,которая в известной степени выиграла эту словесную дуэль. Но она сама все ещепродолжала пребывать в своих раздумьях.

— Значит, я… значит, мне… значит, мне надо было с самогоначала оставаться на фабрике?

Это уже был не вопрос к судье. Это было просто размышлениевслух, она спрашивала сама себя, робко, неуверенно, потому что этого вопросаона себе еще не задавала и сомневалась в том, был ли это правильный вопрос ичто могло быть на него ответом.

Так же, как упорство, с которым возражала Ханна, злилопредседателя суда, так же готовность, с которой она признавалась, злила другихобвиняемых. Для их защиты, равно как и для ее собственной, эта готовность былафатальной.

В общем и целом доказательная сторона процесса была дляобвиняемых благоприятной. В качестве доказательств по первому главному пунктуобвинения использовались исключительно показания оставшихся в живых матери, еедочери и написанная дочерью книга. Хорошая защита, не оспаривая сути показанийматери и дочери, могла бы довольно правдоподобно опровергнуть то, что именноэти, сидевшие здесь обвиняемые, проводили в лагере селекции. В этом отношениисвидетельские показания были неточными и, собственно говоря, не могли бытьточными; ведь в лагере был комендант, солдаты-охранники, другие надзирательницыи существовала разветвленная структура обязанностей и приказов, с которойзаключенные сталкивались лишь частично и в которой они, соответственно, лишьчастично могли разобраться. То же самое было и со вторым пунктом обвинения.Мать и дочь были заперты в церкви и не могли сказать ничего точного на тотсчет, что происходило снаружи. Тут, правда, обвиняемым было бы трудноутверждать, что их там не было. Другие свидетели, жители деревни, которые неушли тогда из нее, разговаривали с ними и помнили их. Но этим другимсвидетелям, в свою очередь, тоже надо было быть осторожными, чтобы на них непал упрек, что они сами могли спасти заключенных. Если там были толькообвиняемые — разве не могли тогда жители деревни справиться с несколькимиженщинами и сами открыть двери церкви? Не пришлось ли бы им в таком случаепереметнуться на сторону защиты, отстаивающей позицию, по которой они,свидетели, действовали по одному общему с обвиняемыми принуждению? Скажем, поднажимом или приказом солдат охраны, которые к тому времени еще не разбежалисьили в отношении которых обвиняемые все-таки предполагали, что они покинулидеревню лишь ненадолго, чтобы, например, доставить раненых в лазарет, и скоровернутся?

Когда защитники других обвиняемых заметили, что такая стратегияразбивается о готовность Ханны во всем признаваться, они переключились надругую стратегию, использовавшую эту готовность в своих целях, накладывавшуювсе больше обличительного материала на Ханну и тем самым снимавшую его с другихобвиняемых. Защитники делали это с профессиональной выдержкой. Их подзащитныеподдерживали их возмущенными репликами в сторону Ханны.

— Вы сказали, что знали, что посылаете заключенных на смерть— это вы можете утверждать только о себе, не правда ли? Того, что знали ваши коллеги,вы знать не можете. Вы, пожалуй, можете это предполагать, но в конечном счетене утверждать с точностью, не так ли? — допрашивал Ханну адвокат одной издругих обвиняемых.

— Но мы все знали…

— «Мы», «мы все» сказать проще, чем «я», «я одна», не такли? Это правда, что только у вас, у вас одной в лагере были опекаемые вамизаключенные, сплошь молодые девочки, на какое-то время одна и потом на какое-товремя другая?

Ханна замялась.

— Я думаю, не только у меня одной…

— Лгунья бесстыжая! Это были твои любимицы — все твои,только твои!

Одна из обвиняемых, дородная женщина, не без медлительнойважности гусыни и вместе с тем бойкая на язык, была не на шутку взволнована.

— Не может быть так, что вы говорите «знаю» там, где вы влучшем случае можете полагать, и «полагаю» — там, где вы просто придумываете?

Адвокат покачал головой, будто с огорчением принимал ксведению утвердительный ответ Ханны.