Одна из идей, которые мой приятель почерпнул в эпоху своихстранствий по Востоку, заключается в том, что работе рассудка лучше всегосодействует гармоничное состояние души. Достичь этого проще всего при помощимузыки. С некоторых пор, даже отправляясь на расследование в отдалённые места,Холмс частенько стал брать с собой скрипку – она помогает ему впасть в должноенастроение. Поначалу эта привычка казалась мне странной, но со временем я сталнаходить в ней своеобразную прелесть.

Итак, мы расстались. Холмс спустился вниз, я поднялся навторой этаж.

Из-за двери наших соседей доносился ровный голос Фандорина,расхаживавшего по комнате и что-то втолковывавшего своему ассистенту. Яразобрал звучное слово «etorass» – право, не знаю, что оно означает. Стало жальдоморощенного детектива, вздумавшего конкурировать с Шерлоком Холмсом.

В походной лаборатории моего друга было полным-полно всякойвсячины: химикаты, набор для грима, комплект для дактилоскопирования, какие-топриборы, непонятные инструменты. Чёрный кожаный футляр с эмблемой фирмымедицинских инструментов «Пиллинг и сын» я обнаружил нескоро. Он лежал междусвязкой отмычек и коробкой револьверных патронов. Открыл, проверил. Да, это былмой старый фонендоскоп. Прихватил в другую руку скрипку.

Мой великолепный чемодан в своём скромном клетчатом футляретак и стоял нераспакованным. Я подумал, что переоденусь позже, к полуночи –кажется, нам будет что отметить и помимо Нового года. Так и представил себе этукартину: мы с Холмсом безмятежны, остальные нервничают, а то и вовсе сбежали. Бойчасов, у меня против воли на миг замирает сердце – а что, если мой гениальныйдруг всё-таки ошибся? Превосходная мизансцена!

По крутым ступенькам лестницы я шёл очень осторожно, остросознавая весь груз ответственности. Не хватало ещё уронить фонендоскоп иразбить мембрану – это провалило бы все расследование.

Я благополучно достиг первого этажа, спустился ещё напол-пролёта, и вдруг во всём доме погас свет. Как я уже писал, электричествоотключалось и прежде, но всякий раз не долее чем на несколько секунд, поэтому яостановился и решил подождать.

Однако прошла минута, другая, а лампы всё не загорались. Уменя в кармане лежали спички, но как их достанешь и зажжёшь, если в одной рукескрипка, а в другой футляр с драгоценным фонендоскопом?

Делать нечего. Я осторожно нащупал ногой следующуюступеньку, потом другую. А на третьей поскользнулся и с ужасающим грохотомполетел вниз.

Очень больно ушиб предплечье и ударился лбом так, что накакое-то время оглох и ослеп – хотя последнее утверждать наверняка не берусь,поскольку в кромешной тьме и так было ничего не видно.

Потом свет зажёгся, и я обнаружил, что лежу на полу. Футлярсо скрипкой отлетел в одну сторону, футляр с фонендоскопом в другую ираскрылся. Резиновые трубки беспомощно свисали со ступени, словно мёртвыестебли.

Я схватился за голову.

В этом жалком положении и застал меня Холмс, прибежавший изподвала на шум.

– Ничего не сломали? – быстро спросил он.

– Кроме фонендоскопа, – прерывающимся голосомответил я и зажмурился – на меня обрушился весь ужас содеянного.

Холмс опустился на корточки и несколько секунд шарил рукойпо ступенькам. Поднял несколько мелких стеклянных осколков, вздохнул. Вытерпальцы платком.

Однако вид у него был не убитый, а скорее задумчивый.

– Что ж, это, пожалуй, было бы нечестно – расследоватьпоследнее преступление девятнадцатого века, используя технологиюдвадцатого, – философски сказал он. – Будем действовать по старинке.Но для начала обретём гармонию.

Холмс достал скрипку, проверил, цела ли она. Удовлетворённокивнул и вынул из того же футляра сборник нот – небольшого формата, но довольнотолстый. Открыл наудачу первую попавшуюся страницу.

– Хм. Каприз Паганини. Значит, дело будет нервным, носкоротечным.

Он называл гадание по нотам «камертоном расследования» ипридавал этому ритуалу большое значение.

Сыграл несколько головокружительно порывистых тактов иоборвал мелодию, вновь стал перелистывать страницы сборника.

– Господи, Холмс. До музыки ли теперь? – вотчаянии произнёс я. – Я всё испортил! Никогда себе этого не прощу!Придумайте что-нибудь! Да оставьте вы ваши…

– Тссс! – шикнул он на меня. – Я и думаю, авы мне мешаете.

Я поднялся, придерживая ушибленную руку. На лбу, кажется, набухализрядный желвак, но душевные страдания были острее физических.

– Э-э, Уотсон, на вас лица нет. Отдыхайте, мне вашапомощь пока не понадобится… Нет-нет, никаких возражений! – пресёк Холмсмои жалобные протесты.

Я повесил голову. Было ясно, что я утратил доверие моегодруга, он предпочитает продолжить расследование без меня. После того, чтослучилось, трудно было его за это осуждать.

Он снова спустился в подвал, а я побрёл обратно наверх.Соседняя дверь была нараспашку, Фандорин и Сибата куда-то исчезли.

Я приложил компресс к руке, намазал лоб смягчающей мазью иулёгся на кровать. Не могу выразить, до чего мне было тоскливо.

Однако пролежал я не долее четверти часа. Пускай Холмс ненуждается в таком помощнике, но предаваться бездействию было невыносимо.

Я прошёлся по второму и третьему этажу. Безумная надежда,что каким-то чудом, по невероятной случайности, я обнаружу хоть крошечнуюзацепку, любой след, заставила меня вновь ощупывать стены. Я даже опустился начетвереньки и попробовал, не отходят ли паркетины, но вскоре охладел к этомубессмысленному занятию.

Вдруг до моего слуха донёсся странный стук, он шёл откуда-тоснизу.

Я сбежал на первый этаж.

Снова глухой стук, сопровождаемый отдалённым лязгом. Совсемрядом – вроде бы из соседней комнаты.

Стремглав я кинулся туда. Это была биллиардная. В первый мигя отметил лишь, что в ней произошло какое-то изменение, но потом сообразил, вчём дело: из трёх окон два были непроницаемы, за ними не просматривалосьничего, даже контуров деревьев. Я хотел подойти ближе, чтобы разъяснить этотнепонятный феномен.

Внезапно за третьим окном, выходящим на лужайку, что-тозаскрипело. Я подбежал к подоконнику.

С той стороны на меня смотрел мистер Сибата. Слегкапоклонившись, он захлопнул у меня перед носом деревянные створки. Лязгнуложелезо, скрежетнул ключ.