— Ах сударь, — отвечала Жюстина своему бесстыдномусобеседнику, поеживаясь от его речей, — как это можно, что вы занимаетесьтакими делами, и как вы смеете предлагать это же мне?, Какие ужасы я только чтоузнала! Жестокосердный уеловек, если, бы вы только два дня испытали несчастье,эти бесчеловечные мысли вмиг испарились бы из вашей головы: вас ослепляет иозлобляет; ваше богатство. Вы пресыщены зрелищем несчастий, от которыхчувствуете себя защищенным, а коль скоро вы надеетесь, что они вас —некоснутся, вы полагаете себя вправе причинять их другим. Пусть уж никогда неприблизится ко мне счастье, если оно способно так развратить человека! Божемой! Не довольствоваться видом чужого горя, дойти до того, чтобы иметь наглостьи жестокость увеличивать его… продлевать его единственно ради удовлетворениясвоей похоти! Какая бесчеловечность, сударь! Самые жестокие звери неспособны наподобное варварство!

— Ты ошибаешься, Жюстина, — спокойно сказалСен-Флоран, — нет никакого коварства в том, что придумывает волк, чтобызаманить в ловушку ягненка. Эти хитрости коренятся в природе, иблаготворительностью здесь и не пахнет, так как она — признак слабости, котораяслужит рабу для того, чтобы умилостивить господина и призвать его кмягкотелости; она проявляется в человеке только в двух случаях: когда он слабили когда боится сделаться слабым. Итак, добродетель не существует в природе, иэто доказывается тем фактом, что она неизвестна человеку, близкому к нашейпраматери: дикарь, презирающий это чувство, безжалостно убивает себе подобныхлибо из мести, либо из жадности. Разве не уважал бы он добродетель, если бы онабыла заложена в его сердце? Стало быть, ее там никогда и не было. Цивилизация,якобы облагораживая людей, расставляя их по рангам, разделяя их на богатых ибедных, заставляя первых бояться, как бы не оказаться среди вторых, вложила вних желание облегчить участь неудачников, чтобы самим рассчитывать наснисхождение в случае потери богатства. Так появилась благотворительность, плодцивилизации и страха, следовательно, речь идет о вынужденной добродетели, но нео естественном порыве, ибо природа внушила нам одно единственное желание —удовлетворить наши собственные нужды любой ценой. Только перепутав все на светечувства и отказавшись от анализа, можно ослепнуть до такой степени и лишитьсебя всех радостей.

— Ах, сударь, — пылко заговорила Жюстина, —может ли быть более возвышенная радость, чем облегчать долю несчастных? Оставимв стороне боязнь страданий и ответим на такой вопрос: бывает ли удовлетворениеболее истинное, нежели радость видеть слезы благодарности, когда вы делитесьсвоим добром с теми, кто подобен вам, но не имеет самого необходимого, слышать,как они восхваляют вас и называют благодетелем, когда вы возвращаете покой наих лица, где лежала тень неудач, горестей и отчаяния? Нет, сударь, никакаястрасть в мире не сравнится с этим чувством, которое отмечено божественностью,и счастье, которое оно обещает людям, познавшим его на земле, — этовозможность блаженствовать на небесах. Все добродетели родятся из этогочувства, сударь: нет лучшего отца, лучшего сына и супруга, чем человек, умеющийрадоваться, когда несчастные становятся счастливыми. Подобно солнечным лучам,благотворитель сеет вокруг себя тепло, нежность и радость, и вторым чудомприроды после этого очага небесного огня можно назвать благородную, честную иотзывчивую— душу, которая высшим счастьем полагает служение на благо другим.

— Это все из культа Феба, Жюстина, — насмешливосказал жестокосердный собеседник, — а удовольствия человека обусловленыстроением органов, которое он получил от природы. Радости существа слабого и,следовательно, всех женщин связаны с более тонкими моральными ощущениями,нежели те, что испытывает физическое тело, совершенно лишенное энергии. Совсемпо-иному дело обстоит с сильными душами, которые больше наслаждаются мощнымвоздействием, оказываемым на окружающих, чем нежными переживаниями тех, ктоживет рядом с ними, поэтому, в силу своей конституции, предпочитают то, чтовоздействует на других болезненным образом. В этом заключается единственнаяразница между жестокими и добрыми людьми: и те и другие обладаютчувственностью, но она проявляется у них по-разному. Я не отрицаю, что обекатегории могут испытывать наслаждение, но согласен с большинством философов втом, что наслаждения человека с сильной организацией будут ярче и живее, нежелиего антипода, исходя из этого можно и нужно сказать, что есть люди, которыенаходят такое же удовольствие в жестокости, как и другие, находящие его вдобродетельности, только у одних удовольствия будут слабыми, у других —сильными. Разумеется, первые удовольствия будут самыми естественными, самыми настоящими,потому что они выражают наклонности всех людей, находившихся в колыбелиприроды, в том числе и детей, до того, как они познали иго цивилизации, междутем как вторые суть результат этой цивилизации, следовательно, обманчивые илипресные. Впрочем, дитя мое, мы собрались не для того, чтобы философствовать, адля того, чтобы решить деловой вопрос, так что будьте любезны сказать вашепоследнее слово… Согласны вы или нет принять мое предложение?

— Естественно, я от него отказываюсь, сударь, —отвечала Жюстина, поднимаясь. — Я бедна, да, очень бедна, сударь, однако вдуше моей больше богатства, чем может дать фортуна, и я никогда не пожертвую имради всех ее даров: я лучше умру в нужде, чем откажусь от добродетели.

— Вон, — холодно произнес этот презренныйчеловек, — и не вздумайте болтать о том, что здесь услышали, иначеокажетесь в таком месте, где мне не придется опасаться вас.

Ничто так не воодушевляет добродетель, как страх,испытываемый пороком. Осмелев неожиданно для себя самой, Жюстина пообещала злодею,что ему нечего ее опасаться, и напомнила, что он должен вернуть ей хотя бы теденьги, что украл у нее.

— Вы должны понять, сударь, — сказала она, —что эти деньги мне совершенно необходимы в моем положении, и я считаю себявправе требовать их.

Но монстр резко ответил, что пусть она их заработает, чтоесли она не хочет позаботиться о себе сама, он не обязан помогать ей.

— Нет, сударь, — возразила она со всейтвердостью, — я повторяю, что лучше тысячу раз умереть, чем спасти своюжизнь такой ценой.

— А я, — сказал Сен-Флоран, — не желаю простотак отдавать свои деньги. Но несмотря на ваш наглый отказ я еще побеседую свами четверть часа. Пройдемте в соседний будуар, и несколько минут покорностиприведут ваше материальное положение в порядок.

— Я не желаю больше служить вашим утехам ни в том, ни вдругом смысле, сударь, — гордо ответила Жюстина. — Я вовсе немилосердия прошу у вас и не доставлю вам такой радости — я требую то, чтопринадлежит мне… то, что вы украли у меня самым бессовестным образом. Впрочем,оставь это себе, нечестный человек, оставь себе, если так тебе хочется, любуйсямоими слезами, выслушивай спокойно, если можешь, горестный голос нужды, толькопомни, что если ты позволишь себе какую-нибудь новую пакость, я буду презиратьтебя всю мою жизнь, чего бы это мне не стоило.

Здесь Жюстине надо было бы вспомнить, что добродетельностьприносила ей меньше пользы, когда она обращала ее в слова, чем когда следовалаее заповедям. Сен-Флоран позвонил, появился лакей.