– Я не помню…

– Рубцы за ушами – их не видно, но можно определить наощупь, – кажется, он совсем не слушал меня, ослепленный своими собственнымитеориями. – До век я не добрался, прости, но там тоже должны остаться следы…Зачем ты изменила лицо?

– Я не знаю… Я ничего не знаю… Пожалуйста… Он уже неслушал меня, он перехватил мои руки, все еще неосмотрительно лежавшие на егоплечах, и повалил меня на пол – только для того, чтобы самому упасть рядом.Теперь мы лежали лицом друг к другу под неумолчный хрип собак, запертых в соседнейкомнате. Он по-прежнему больно ощупывал мое лицо, как будто хотел сорвать его.Ничего, кроме животного ужаса, я не чувствовала – все дело было во мне…

– Зачем ты изменила лицо? Кто ты? – Капитан уговаривалменя с ласковой ненавистью. – Давай, скажи мне… Что ты делала в этом доме?Скажи мне, что? Что произошло? Как ты оказалась в машине Олега? Как вы – ты иона – оказались в машине Олега? Вы ведь разбились в ту ночь, когда здесьпроизошли все эти убийства, с интервалом в час… Вы разбились на очень удобной трассе,ведущей прямиком из этого милого местечка. И почему я нашел в его бумажнике вотэто?..

Он вытащил из кармана смятый листок, вырванный из записнойкнижки. Листок потерся на сгибе, его края обтрепались, буквы были расплывчаты изалиты выцветшей кровью, но я сумела прочитать, капитан заставил меняпрочитать…

Одна из фамилий была написана достаточно крупно, задумчивымкаллиграфическим почерком. Она была окружена целым выводком вопросов и стайкойдругих фамилий, поменьше. Их я так и не заставила себя разобрать, но этувсе-таки прочитала.

Сикора.

– Ну что скажешь? Совпадение, правда? Я пыталасьзакрыть уши руками, но ничего не получалось – то ли меня останавливал глухойголос капитана, то ли эти рубцы от пластической операции, о которой я не имелани малейшего понятия. А он с остервенением прижимал меня к себе и говорил,говорил… Совсем близко я видела его рот, забитый запахом дешевых сигарет.

– Я смотрю, сучка, тебя ничем не пронять! Тебе даженаплевать на то, что тебя не существует… Ну и черт с тобой, черт с тобой…Только учти, я не оставлю тебя в покое, я все равно тебя поломаю…

Неожиданно я почувствовала острую боль, которая взорвала моюнесчастную голову. Боль шла волнами, от затылка к вискам, сметая все на своемпути, застилая глаза пеленой… А потом эта острая волна боли встретилась сдругой волной – длинной и тихой, идущей из самой глубины живота… И когда онисошлись, сомкнулись надо мной, я почувствовала, что умираю. Тошнота, мучившаяменя последний час, вырвалась наружу, и я уже почти не слышала крика капитана,обращенного ко всему пустому дому:

– Черт, она меня облевала… Черт возьми, остановит этокто-нибудь… Ах ты, дрянь…

…Я хотела прийти в себя и не могла. Не знаю, видели личто-то мои закатившиеся глаза: обрывки теней, обрывки разговоров… Собаки наконец-тоуспокоились, но и это не принесло мне облегчения. Я лежала на самой границесознания и беспамятства и не могла сделать шаг ни в одну из сторон. Теперь ихснова было трое. Инициативу взяла на себя женщина. Она упорно пыталась привестименя в чувство, все лицо мое было мокрым от воды, которую она непрерывно лилана меня.

– Доигрались, – все время повторяла женщина. – Она жеподыхает, не видите. Не могу понять, жива она или нет… Нужно увезти ее отсюда…Если довезем…

– Облевала меня, сволочь, – все время зло повторялкапитан. – Специально это сделала… Лежит теперь и радуется.

– Ты что с ней сделал? – Женщина снова вылила на меняпорцию холодной воды.

– Может быть, ей нитроглицерину скормить? – вклинилсяВиталик. – У Вадика, кажется, есть…

– Своей покойной бабушке будешь скармливать.., Увозимее отсюда. Может, обойдется.

– Ты смотри, что сотворила… А я только свитер купил…Дай-ка ей по морде, Виташа, – с ледяным спокойствием сказал капитан. – Пусть всебя придет.

– Я бы с удовольствием. А вдруг и вправду помрет? –Виталик чувствовал себя в относительной безопасности.

И я, облитая водой, ни на что не реагирующая, чувствоваласебя в относительной безопасности. Больше всего мне хотелось вернуться всостояние комы – теперь она была моим единственным пристанищем, единственнымместом, где меня ждали… Голоса удалялись от меня, пока не исчезли совсем.

* * *

…Я пришла в себя от яркого света ламп. Он проникал сквозьвеки, отражался и дробился в тусклом замызганном кафеле приемного покоя. Былохолодно, и я почти сразу же вспомнила, что сейчас февраль, что капитан Лапицкийзаставил меня пройти через бессмысленное испытание, которое ничего не дало. Мнене хотелось думать, мне хотелось поскорее остаться одной. Сознание медленновозвращалось ко мне. Наконец оно прояснилось настолько, что я смогла открытьглаза.

Спиной ко мне стоял человек в белом халате. Я никогда невидела его спины, но голос, молодой и наглый, показался мне знакомым. Должнобыть, это коллега Теймури, один из тех, кто два месяца возился со мной.Циничный воздыхатель Насти (все молодые врачи и ординаторы были циничнымивоздыхателями ее разных глаз, им ничего не стоило предложить ей совокупление надежурной кушетке; я уже знала это, как знала невинные тайны своей маленькоймедсестры).

Врач что-то выговаривал человеку, которого я не видела.Сосредоточься и слушай, может быть, почерпнешь для себя что-то новенькое…

– Да тебя распять нужно, старичок, – лениво перекатывалслова коллега Теймури, имени которого я не знала. – Чуть нам девицу не угробил.А мы, между прочим, с ней два месяца возились, кучу денег вбухали в любопытныймедицинский случай. Есть за чем наблюдать… Хорошо, что наш абрек только черезнеделю приезжает, а то бы он тебя кинжалом заколол. Я не заколю – я добрыйславянофил, и кинжала у меня нет, только скальпель. Но придется донос на тебястрочить, подметную бумажонку твоему начальству. Пациентов из палат вынимаешьбез согласования с руководством. А ведь это нигде не приветствуется…

Врач явно куражился, а его собеседник молчал. Я знала, ктобыл его собеседником, и сейчас была полностью на стороне человека в беломхалате. Наконец-то я вернулась в свой призрачный дом, где домовые в неглаженыххалатах всегда смогут защитить меня…

– Жить-то будет? – подавленно спросил Лапицкий. Ятихонько повернула голову и увидела его. Он сидел на краю дерматиновой кушетки,сунув руки в колени. Свитера на нем не было, только старая клетчатая ковбойка соторванной верхней пуговицей. Мне вдруг стало невыносимо жаль его. Должно быть,те же чувства посетили и врача.

– Жить будет, куда денется, – сказал он Костесмягчившимся голосом, – а за все остальное не могу поручиться.

– Мне нужно вытащить из нее кое-что. Кое-что, о чемзнает только она.

– Да-а… То-то я смотрю, ты ретиво взялся за дело,старичок. Да она вряд ли тебе поможет. У нее амнезия. Укладывается это в твоеймилицейской башке или нет? Столько же об этом говорили. Пошел бы в библиотеку,книжку об этом почитал, может быть, успокоишься.