Но я всегда отличался находчивостью и не стремился к смерти,так что она никогда не являлась для меня соблазном. Я был свидетелем того, какГреция пала перед Римом. И еще много веков спустя пьесы моего Мастерапродавались в книжных лавках и на рынках. Я был свидетелем того, каксокровенные стихи Мастера изучали и читали вслух юноши-римляне, а затем я былсвидетелем подъема христианства и потери тысяч произведений – поэзия, драма,даже пьесы Эсхила, Софокла и Еврипида – все было потеряно – и история, и письма– а с ними исчезло и имя моего Мастера, сохранилось лишь несколько драгоценныхработ, тогда как я знал их так много.

Я доволен. Я до сих пор не утратил своей находчивости. Яимею дело с бриллиантами и жемчугами. Благодаря мысленному дару я богат. Яникого не обманываю. Я умен даже больше, чем нужно. Я не расстаюсь с Петронией.Мне нравится компания Манфреда. Мы с ним играем в шахматы и карты, беседуем ибродим вместе по улицам Неаполя. Отлично помню ту ночь, когда она притащила егосюда, ругаясь, что вынуждена выполнить уговор.

Петрония и Манфред познакомились здесь, в Неаполе, и у неепоявилась новая причуда – навещать болото, где он жил, и прятаться там в одномукромном месте. Оно казалось ей очень подходящим: в том уголке дикой природыона могла охотиться на бродяг, пьяниц и игроков Нового Орлеана и всех южныхземель. Позже он выстроил для нее домик и роскошную усыпальницу, по еесобственному вкусу, и Петрония любила удаляться туда, если ей случалосьрассердиться на меня или вдруг ее тянуло на что-то новенькое, – тогда онапокидала Италию, где все дела были переделаны сотни раз.

Прошло какое-то время, и ей пришлось пообещать Манфреду, чтоона подарит ему Кровь (он уже знал, кто она такая), в конце концов она былавынуждена сдержать свое слово, или я велел ей сдержать слово, так она и сделала– привела Манфреда сюда, а те, кого он любил, подумали, что он погиб на болоте.То же самое теперь будет и с тобой. Твои родные решат, что ты умер на болоте.Разве не так?"

Я ничего не ответил.

Через какое-то время я сказал:

"Спасибо за все, что ты мне рассказал, за все, чемунаучил. Я очень тебе благодарен, даже не могу выразить насколько. Можно я задамеще один вопрос?"

"Конечно можно. Задавай". – Он улыбнулся.

"Ты прожил более двух тысяч лет, вернее, без малоготри", – сказал я.

Он помолчал, потом кивнул.

"Что ты дал миру взамен за это долголетие?" –спросил я.

Он внимательно посмотрел на меня. Его лицо стало задумчивым,не теряя обычной теплоты и сердечности. А затем он мягко сказал:

"Ничего".

"Почему?" – удивился я.

"А что я должен был дать?" – спросил он.

"Не знаю, – сказал я. – Мне кажется, я схожус ума. Мне кажется, что раз я обречен жить вечно, то должен что-то отдатьвзамен".

"Но мы не часть этого мира, разве ты непонимаешь?"

"Да, – со вздохом ответил я. – Слишком хорошопонимаю".

"Не мучай себя. Подумай хорошенько. Подумай. У тебяесть время, все время, которое только существует".

Я чуть было снова не расплакался, но подавил душившие меняслезы.

"Позволь теперь мне спросить, – сказал он. –Когда ты был жив, тебе хотелось что-то отдать за то, что ты живешь?"

"Да, – ответил я, – хотелось".

"Понятно. Выходит, ты такой же, как мой старый Мастер сего поэзией. Но ты не должен следовать его примеру! Представь себе, Квинн,сколько всего я видел. А еще предстоит столько разных дел. Интересныхдел".

"Ты так думаешь?" – спросил я.

"Я это знаю, – ответил он. – Пойдем, поравозвращаться в палаццо. Нас ждет Петрония".

"Это утешает", – не без иронии заметил я.

Когда мы встали, чтобы покинуть кафе, я на секундузадержался и взглянул на себя внимательно в зеркальную стену. Даже на мойтеперешний нечеловеческий взгляд, я выглядел вполне по-людски. Никто в кафе нанас особо не пялился, если не считать случайную пару хорошеньких девиц, которыезашли, выпили по чашке эспрессо и ушли. Вполне по-людски. Да. Я остался доволен.Чрезвычайно доволен.

Когда мы вернулись в палаццо обычным способом, пешком,молодая служанка, у которой от страха зуб на зуб не попадал, сообщила, чтоПетрония хочет меня видеть и сейчас она в своей гардеробной.

Комната, куда я вошел, показалась мне очаровательной. Однастена была сплошь зеркальной. Петрония сидела в гранитном алькове на скамье изтого же материала, на бархатной подушке, а юный Адонис заканчивал ее прическу.

Она была одета по-мужски в бархатный костюм темно-желтогоцвета с белой рубашкой с оборочками, которая, надо полагать, хорошо бысмотрелась в восемнадцатом веке, а под горлом у нее была приколота большаяпрямоугольная камея с изображением множества мелких фигурок в бриллиантовом окружении.

Она зачесала волосы назад, и юноша теперь заплетал их вкосы. Две нитки бриллиантов были приколоты вокруг головы прекрасной формы, какя уже упоминал, а еще две бриллиантовые нити парикмахер вплетал ей в волосы.

Окна комнаты выходили на море, как и в тех других комнатахпалаццо, в которых я побывал, хотя, кажется, я забыл упомянуть об этом,описывая ванную.

Несмотря на поздний час, небо показалось мне фиолетовым, иснова чудилось, будто звезды плывут по нему – даже больше – будто небозаплывает в комнату.

Я буквально перестал дышать не столько от вида звезд,образующих на небе различные узоры, сколько от неповторимой красоты Петронии вее мужском костюме с гордо поднятой головой и строгой прической.

Я долго стоял, пялясь на нее, а она отвечала на мой взгляд,но потом молодой Адонис тихо прошептал, что прическа закончена, бриллиантоваязастежка закреплена.

Петрония повернулась и протянула ему, как мне показалось,очень крупную сумму денег, сказав при этом:

"Ступай, повеселись, ты славно поработал".

Юноша с поклоном попятился из комнаты, словно его отпустиласама английская королева, и тут же исчез.

"Выходит, ты считаешь его красавчиком?" – спросилаона.

"Разве? Не знаю, – ответил я. – Меня многоечарует. Пока я был жив, то все воспринимал с энтузиазмом, а теперь, наверное, япросто схожу с ума".

Она поднялась со скамьи, заваленной подушками, подошла комне и обняла.