другую уже не мог. Сержант дрогнул плечами и двинулся к дому Кеиры. Скоро местные, следившие в его отсутствие за ней и её «братом», должны уйти, и он сможет поговорить с ними обо всём этом. А что они не слышат и не ответят, так чего тут поделать.

Дверь бесшумно открылась, и Сержант в который уже раз задумался о том, как же тем удалось войти, не взламывая замок. Баррис, сидевший за книгой в кресле, в котором раньше обычно находился бродяга, вскочил и, извинившись за то, что «зачитался», слегка коснулся плеча Сержанта в каком-то немом жесте отчаяния, потом быстро собрался и ушёл. Глянув на часы, Гость сообразил, что до прихода Мэта есть два часа.

Сержант разделся, налил себе кипятку, запил им кусок хлеба, благо голод давал себя знать, и поспешил в заднюю комнату, превращенную в медицинскую палату и уставленную приборами походного медблока из его личного арсенала. Скользнувшего взгляда хватило, чтобы понять — пока все старания напрасны.

Физическое здоровье бродяги и Кеиры, пусть относительное, было обеспечено, но и только. Странник так и не вышел из своей комы, столь же необъяснимой, как и его интеллектуальная квазижизнь до того, а Кеира…

Она не спала иногда по трое суток, глядя широко распахнутыми стеклянными глазами в одну точку, приборы то и дело показывали малфункциональные ритмы — девушка страдала от боли. Иногда оцепенение спадало, но облегчения это Сержанту отнюдь не приносило. Хорошо хоть, что Кеира перестала в немом ужасе рвать на себе ночную рубашку, как делала поначалу. Это было ужасно. Глядя на то, как тонкие руки-ниточки в исступлении терзают плотную ткань, он готов был выть от отчаяния, сострадания и горя. Теперь она просто теребила бинты на запястьях и издавала неразборчивые интонированные звуки, будто кому-то что-то выговаривая, с кем-то споря. Проверка фонозаписи церебром Миссии не принесла результатов, звуки не несли видимой смысловой нагрузки.

Сержант тихо поставил чашку на столик и присел на корточки рядом с кроватью, осторожно взял её ладонь и тихонько погладил.

Здравствуй, милая, я очень скучал без тебя. Если бы ты знала, как не хватает мне твоего голоса среди всего этого безумия, только он приносил мне облегчение в трудную минуту. А теперь остаётся сжимать зубы да пытаться держать себя в руках.

Нет, стоп. Так нельзя, это не метод. Кеира должна тебя видеть сильным. Сержант поднялся, сел на стул и принялся разговаривать с ней вслух. Интересоваться, про себя выслушивать ответы, осторожно шутить, вспоминать.

Каждый раз это был как спектакль, в котором он был и актёром, и зрителем. Это была пытка, но только так оставался шанс привести её и бродягу в чувство, вернуть их для реальности. Так надо. Сколько раз он сам себе это говорил? Вот ведь какое гнусное слово. Необходимость чего-то подразумевает принуждение, неестественность происходящего, искусственность этой необходимости. Это неправильно.

Три недели он разыгрывает эту самую необходимость меж двух каталок в надежде на чудо, которое должно вот-вот произойти. И прикрывает зияющую дыру действительности чудовищным словом «надо». Оно никого не обязывает, ничего не решает, но при этом не позволяет сойти с проторенной тобой же тропы. Сержант поймал себя на том, что уже не рассказывает, какие он видел цветы тем летом, а истово молится. Неизвестно чему, не отслеживая никакой логики, шепчет какие-то невнятные просьбы, жалобы, проклятия и клятвы. Всё тело его мелко дрожало, так что пришлось схватиться за спинку готового опрокинуться стула.

Припомнилось вот что: он нес её, избитую, сломленную, к транспортной капсуле, в абсолютном ступоре вслушиваясь в дикую дрожь её тела, которое колотило так, что даже просто не выронить её было страшно трудно, и почему-то подумал о ребёнке, которого она могла бы ему родить. Именно в этот миг ему показалось, что глаза Кеиры на какую-то крошечную долю секунды приобрели осмысленное выражение, а потом всё вернулось вновь.

Да, признался он себе, есть способ вернуть ей осознание реальности. Вот только один момент его удерживал от опрометчивого шага — он знал, что это может убить так же верно, как удар ножом. Если влиться в неё, нырнуть в омут её угасшего сознания, то можно попробовать разбить ту скорлупу, которой она отгородилась от мира. Вот почему он так этого боится, он жалеет не её, которая вынуждена будет, придя в себя, в тот же миг осознать весь этот ужас, он жалеет себя, который останется без прежней Кеиры. А может, нет?

Повинуясь внезапной сумасшедшей идее, Сержант ещё раз мучительно глянул на распростертое под простынями тело. Он отдаст дань уважения той, что одарила его своей беззаветной любовью. Это будет честно.

Непонятно почему, он принялся насвистывать веселенький мотивчик, слегка напоминавший детскую песенку. Спи, моя радость… Если бы он глянул на себя в этот момент, у него волосы бы встали дыбом. Но он себя не видел, в комнате были зашторены все зеркала. Не дай Свет Кеира испугается.

Выйдя из комнаты, он пошёл готовить все необходимое.

Глава II. Прощание. Финал

Скалистый берег производил одновременно впечатление чего-то незыблемого, вечного и вместе с тем хрупкого, изменчивого, текучего. Рябая гладь океана, исчерченная поперёк лёгкими штрихами прибоя, упиралась здесь в обтёсанный ветрами каменный обрыв, вздымавшийся, сколько хватало глаз, на сотни метров вверх.

Там, откуда Сержант спустился, вид был тоже впечатляющим, но не таким. Покрытые склизким лишайником и кое-где чахлой травкой предгорья полого поднимались вглубь континента, лишь сотней километров далее превращаясь наконец в старые и дряхлые горы, и если смотреть с обрыва, в пределах прямой видимости оставалась лишь грязного цвета рябая скособоченная равнина, резко, прямой агрессивной линией обрывающаяся в пустоту. В плохую погоду, а такая здесь царила чуть не круглый год, даже океана оттуда не было видно, просто серое моросящее ничто вместо тверди, пусть пустой и безжизненной, но хоть как-то существующей. От этого пейзажа хотелось бежать со всех ног, лишь бы всего этого больше не видеть.

Но тут, внизу, если потрудиться и преодолеть обрыв, не побояться шагнуть в сырую бездонную трясину, сначала обнаруживалась асфальтовая линза изгибающегося к горизонту океана, а потом становился виден и берег.

Здесь так же, как наверху, царил вечный сумрак и совсем исчезали всякие признаки жизни, но именно тут, на самом дне, начинало теплиться то, что Сержант назвал бы надеждой.

Да, над головой колоссом нависала голая скала, да, под ногами чавкало нечто неопределённое, оставшееся после отлива, какая-то склизкая субстанция, остро пахнущая