— Это правда, что все ваши подопечные, как только онинадоедали вам, отправлялись следующим этапом в Освенцим?

Ханна не отвечала.

— Это была ваша особая, ваша личная селекция, не правда ли?Вы не желаете больше признавать этого, вы хотите спрятать ее за чем-то, чтоделали все. Но…

— О боже!

Дочь, которая по окончании своего допроса заняла место врядах с публикой, закрыла лицо руками.

— Как я могла это забыть?

Председатель спросил ее, не желает ли она дополнить своипоказания. Она не стала ждать, пока ее вызовут вперед. Она встала и заговориласо своего места среди зрителей.

— Да, у нее были свои любимцы, всегда какая-нибудь слабая ихрупкая девочка-подросток, и она брала их под свою защиту и заботилась о том,чтобы их не использовали на лагерных работах, она давала им лучшие условия жильяи обеспечивала их лучшим пропитанием и по вечерам забирала их к себе. Этимдевочкам было запрещено говорить о том, что она делала с ними вечером, и мыдумали, что она с ними… ну, понимаете… в первую очередь потому, что все онипотом отправлялись в Освенцим, так, словно она позабавилась с ними и они ужебыли ей больше не нужны. Но это было совсем не так, и однажды одна девочка всеже заговорила, и мы узнали, что девочки читали ей вслух книги, вечер завечером, без остановки. Это было лучше, чем… и также лучше, чем если бы ониумерли от непосильных работ на стройке, должно быть, я думала тогда так, чтоэто было лучше, иначе я не смогла бы этого забыть. Но было ли это лучше?

Она села.

Ханна обернулась и посмотрела на меня. Ее взгляд сразу нашелменя, и я понял, что она все это время знала, что я был здесь. Она простосмотрела на меня. Ее лицо ничего не просило, ничего не добивалось, ни в чем незаверяло и ничего не обещало. Оно предлагало себя. Я увидел, как напряжена иизнурена была Ханна. Под глазами у нее были темные круги, и через каждую еещеку сверху донизу пролегало по одной незнакомой мне морщине, которые были ещенеглубокими, но уже лежали на ней, словно шрамы. Когда я покраснел под еевзглядом, она отвела его и снова повернулась в сторону судей.

Председатель спросил адвоката, допрашивавшего Ханну, нет лиу него еще вопросов к обвиняемой. Потом он спросил о том же адвоката Ханны.

«Ну, задай ей этот вопрос», — пронеслось у меня в голове. —«Спроси ее, почему она выбирала слабых и хрупких девочек. Не потому ли, что онивсе равно бы не выдержали работ на стройке, не потому ли, что их все равно быотправили следующим эшелоном в Освенцим, не потому ли, что она хотела облегчитьим последние недели их жизни? Скажи это, Ханна. Скажи, что ты хотела облегчитьим их последние недели, что это была причина, по которой ты выбирала слабых ихрупких, что никакой другой причины не было и быть не могло.»

Но адвокат не спросил Ханну, а сама она об этом говорить нестала.

Книга, написанная дочерью о времени, пережитом ей вконцлагере, вышла в немецком переводе только после окончания процесса. Во времяпроцесса печатный оригинал хоть и распространялся, но его могли получить тольконепосредственные участники процесса. Мне пришлось читать книгу на английском,что было для меня тогда непривычным и утомительным делом. И как это всегдабывает с иностранным языком, который ты плохо знаешь и с которым пытаешьсябороться, он создавал особенное сочетание отстраненности и близости. Ты проработалкнигу от корки до корки и все же не усвоил ее. Она остается такой же чужой, какостается чужим язык, на котором она написана.

Годами позже я перечитал эту книгу и обнаружил, что она самасоздает ощущение отстраненности. Она не приглашает к опознанию той или инойличности и не выделяет никого хоть в сколь-нибудь выгодном свете, ни мать, нидочь, ни тех, с кем они делили свою судьбу сначала в разных лагерях и потом вОсвенциме и под Краковом. Книга не дает приобрести фигурам старост бараков, надзирательници солдат-охранников достаточно краски и формы, чтобы можно было почувствовать кним какое-либо отношение, поставить их в своей градации на ту или иную ступень.Книга дышит оцепенением, которое я уже пытался описать выше. Однако способностьрегистрировать и анализировать дочь под влиянием этого оцепенения не потеряла.И она не дала подкупить себя, ни жалости к самой себе, ни самоуверенности,которую она ощутимо черпала из того обстоятельства, что ей удалось выжить и чтоона не только перенесла годы лагерей, но и облекла их позже в литературнуюформу. Она пишет о себе и о своем поведении девочки-подростка, о своей не погодам развитой и порой даже плутоватой натуре с той же трезвостью, с которойописывает и все остальное.

Ханну нельзя опознать в книге ни по имени, ни по каким-либодругим приметам и признакам. Иногда мне казалось, что я узнавал ее в фигуреодной надзирательницы, которая была представлена как молодая, красивая, статнаяженщина, отличавшаяся в выполнении своих задач «бессовестной добросовестностью»,но я не был уверен. Когда я смотрел на других женщин-обвиняемых, я приходил квыводу, что только Ханна могла быть той описываемой в книге надзирательницей.Но ведь там были и другие. Дочь, например, пишет, что в одном из лагерей у нихбыла надзирательница, которую она прозвала «кобылой» — тоже молодая, красивая ирьяная, но очень жестокая и несдержанная. Она, действительно, напоминаланеобузданную кобылу. Может, другие тоже провели такое сравнение? Может, Ханназнала об этом, помнила это и поэтому была недовольна, когда я сравнил ее слошадью?

Лагерь под Краковом был для матери и дочери последнейостановкой на пути в Освенцим. Он принес им облегчение; работа была не такойтяжелой, как в других лагерях, еда была получше и куда лучше было спатьвшестером в одной комнате, чем целой сотней в бараке. К тому же здесь былотеплее; женщины могли на обратном пути из фабрики собирать дрова и брать их ссобой в лагерь. Страх перед селекциями был и здесь, но он был не таким сильным,как в Освенциме. Ежемесячно из лагеря увозили шестьдесят женщин, шестьдесят изтысячи двухсот; в такой ситуации даже тогда можно было рассчитыватьпродержаться двадцать месяцев, когда в тебе оставалось уже не так много сил, икак-никак всегда можно было надеяться, что из слабосильных ты окажешься несамым слабым. Помимо того, поддержкой служила и надежда, что война закончитсябыстрее, чем через двадцать месяцев.

Бедствия начались с ликвидацией лагеря и выдвижениемзаключенных на запад. Стояла зима, шел снег, и одежда, в которой женщины мерзлина фабрике и потом еле отогревались в лагере, никак не подходила для такогопохода, и еще более неподходящей была обувь, зачастую состоявшая из однихтолько тряпок и кусков газетной бумаги, свернутых и обмотанных так, что пристоянии и ходьбе они еще держались на ногах, но которые нельзя было свернутьтак, чтобы они могли выдержать долгий марш по снегу и льду. К тому же женщинысовершали не просто марш — их подгоняли, им приходилось бежать. «Марш смерти?»— спрашивает дочь в своей книге и отвечает: «Нет, рысца смерти, галоп смерти».Одни падали по пути совершенно обессиленные, другие не поднимались больше посленочи, проведенной в каком-нибудь сарае или просто у какой-нибудь стены. Черезнеделю в живых осталось меньше половины всех женщин.