Лион поморщился.

— Хорошо бы немного обдуманней выбирать слова, когдазадаешь вопросы немцу, Джастина. Нет, я не считаю себя избранником судьбы, иэто очень плохо, когда политик такое о себе возомнит. Может быть, в редчайшихслучаях оно и верно, хотя я сильно в этом сомневаюсь, но в основном большинстветакие люди навлекают и на себя, и на свою страну неисчислимые бедствия.

Джастине вовсе не хотелось с этим спорить. Важно было как-тозавязать разговор, а перевести его не слишком резко на другое уже проще.

— А их жены довольно разношерстная компания,правда? — заметила она простодушно. — Почти все выглядели еще менеепристойно, чем я, хоть ты и не одобряешь ярко-розовые платья. МиссисКак-бишь-ее еще туда-сюда, а миссис Как-тебя — ничтожество, не отличить отобоев, но миссис Динозавриха просто мерзость. Непостижимо, как муж ее выносит?Нет, мужчины ужасно бездарно выбирают себе жен!

— Джастина!! Когда ты научишься запоминать фамилии? Ещеспасибо, что ты мне отказала, хороша бы вышла из тебя жена для политика. Я ведьслышал, как ты бормотала и мычала и не могла сообразить, кого как зовут.Кстати, очень многие мужья мерзких жен недурно преуспевают, а очень многиемужья прекраснейших жен отнюдь не преуспели. В конечном счете это неважно, всерешают качества самого человека. Очень мало кто из них женится по чистополитическим соображениям.

По-прежнему он умеет поставить ее на место, и это все так жеобидно; чтобы Лион не увидел ее лица, она, словно бы шутя, низко, на восточныйлад поклонилась ему, потом уселась на ковре.

— Не сиди на полу, Джастина!

Но она не встала, а вызывающе поджала ноги и прислонилась кстене возле камина, поглаживая кошку Наташу. Оказывается, после смертикардинала Витторио Лион взял к себе его любимицу и, видно, очень к нейпривязан, хотя она уже старая и довольно капризная.

— Говорила я тебе, что уезжаю насовсем вДрохеду? — спросила вдруг Джастина.

Лион как раз открывал портсигар; крупные руки его недрогнули, не приостановились, он спокойно достал сигарету.

— Ты прекрасно знаешь, что не говорила, — сказалон.

— Значит, теперь говорю.

— Давно ты это решила?

— Пять дней назад. Надеюсь уехать в конце этой недели.Чем скорей, тем лучше.

— Понятно.

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— Что ж тут еще говорить? Ну, разумеется, я желаю тебесчастья и удачи, как бы ты ни поступала, — произнес он уж до тогоневозмутимо, что Джастина поморщилась.

— Ладно, и на том спасибо, — беспечно отозваласьона. — А разве ты не рад, что я больше не буду въедаться тебе в печенки?

— Ты вовсе не въедаешься мне в печенки, — былответ. Джастина оставила в покое Наташу, взяла кочергу и принялась свиреповорошить перегоревшие поленья в камине; они с шорохом рухнули кучкой легкихраскаленных угольев, мгновенным фейерверком взметнулись искры — и жар, пышущийот камина, разом спал.

— Наверно, в нас живет демон разрушения, всегда хочетсяпереворошить огонь. Это лишь ускоряет конец. Но какой красивый конец, правда,Ливень?

Но Лиона, видно, не занимало, что происходит с огнем, когдаего переворошат, он только спросил:

— Так, значит, уже в конце недели? Ты времени даром нетеряешь.

— К чему откладывать?

— А как же сцена?

— Меня уже тошнит от сцены. Да мне там после ледиМакбет и делать нечего.

— Ох, довольно ребячиться, Джастина! Когда ты несешьтакой вздор, я готов тебя поколотить. Сказала бы просто, что театр больше тебяне привлекает и ты соскучилась по дому.

— Хорошо, хорошо, хорошо!!! Считай как тебе угодно,черт подери! Просто я легкомысленна, как всегда. Извини за резкость! — Онавскочила. — Где мои туфли, черт бы их побрал? Куда девалось мое пальто?

Появился Фриц, подал туфли и пальто и отвез ее домой. Лионизвинился, что не может сам ее проводить, у него еще много дел, но потом долгосидел с Наташей на коленях у разведенного заново огня и, судя по его лицу,поглощен был чем угодно, только не делами.

— Что ж, — сказала Мэгги матери, — надеюсь,мы поступили правильно.

Фиа, щурясь, посмотрела на нее и кивнула.

— Да, я уверена. С Джастиной беда в том, что она простоне способна сама принять такое решение, поэтому у нас не осталось выбора.Приходится решать за нее.

— Не слишком приятно разыгрывать роль Господа Бога.Я-то, думается, знаю, чего ей на самом деле надо, но даже если б я могласказать ей это напрямик, она бы все равно увильнула от ответа.

— Гордость в крови у всех Клири, — слабоулыбнулась Фиа. — Вдруг вылезает в тех, от кого ничего такого и не ждешь.

— Брось, тут не одни Клири! Я всегда подозревала, чтотут есть кое-что и от Армстронгов. Но Фиа покачала головой.

— Нет. Почему бы я ни сделала то, что сделала, гордостьтут была ни при чем. В старости тоже есть смысл, Мэгги.

Она дает нам перед смертью передышку, чтобы мы успелисообразить, почему жили так, а не иначе.

— Если мы сперва не впадем в детство и не перестанемвообще что-либо соображать, — сухо заметила Мэгги. — Тебе это,правда, не грозит. И мне, надеюсь, тоже.

— Может быть, старческое слабоумие дается как милостьтем, кто не в силах посмотреть в лицо своему прошлому. А тебе покуда раноручаться, что ты не впадешь в детство. Подожди еще годиков двадцать, тогдавидно будет.

— Еще двадцать лет! — с испугом повторилаМэгги. — Так страшно долго!

— Ну, это ведь было в твоей воле — сделать эти двадцатьлет не столь одинокими, правда? — заметила Фиа, не отрываясь от вязанья.

— Да. Только овчинка выделки не стоила, мама.Правда? — сказала Мэгги с едва уловимой ноткой сомнения в голосе,постукивая головкой старинной вязальной спицы по письму Джастины. —Довольно я трепыхалась в нерешительности. С тех самых пор, как приезжал Лион,все тянула, надеялась, — может, и не придется ничего делать, может, всерешится без меня. Но он был прав. В конце концов это легло на меня.

— Ну, согласись, без меня тоже не обошлось, —возразила уязвленная Фиа. — Конечно, после того, как ты немножко обуздаласвою гордость и рассказала мне, что происходит.

— Да, ты мне помогла, — мягко сказала Мэгги.Тикали старинные часы; все так же проворно мелькали в двух парах рукчерепаховые вязальные спицы.