В старых фильмах умели показывать учителей так, что онивызывали уважение и глубочайший душевный трепет. По крайней мере у ВалерияВладимировича. Ему нравилось думать, что он пошел работать в школу из-за фильма«Доживем до понедельника», в котором Вячеслав Тихонов как раз представлял оченьтонкого историка.

— А может, все-таки поужинаем? — спросил ВалерийВладимирович, пристально глядя ей в шею, и откашлялся. — Заодно поговорили быпро Ивана, о котором вы так печетесь. Все-таки я у них воспитатель, кроме того,давно работаю и могу кое-что вам подсказать. — И он осторожно взял Ингеборгупод локоток.

Она обернулась. В глазах у нее плескалось веселоенедоумение. Локоток как-то на редкость уместно угнездился в ладони ВалерияВладимировича. Ему так показалось.

— Соглашайтесь! — попросил он добродушно. — Всего один ужин!

«В конце концов, я ничего не теряю, кроме времени, которогоу меня и так полно, особенно по вечерам. — внезапно подумала Ингеборга,чувствуя сквозь ткань водолазки ласковое, но решительное прикосновениеисторика. — Ужин? Ну и черт с ним, пусть будет ужин, даже в компании ВалерияВладимировича. Чем он уж так особенно плох? Ничем он не плох, скорее дажехорош, а дома все равно никто не ждет».

— Хорошо, — сказала Ингеборга решительно, как будто в чем-тосебя убеждая, но локоть все-таки вытащила, — ужин так ужин. Мы прямо сейчаспоедем?

Историк почему-то удивился.

— А вам разве не надо переодеться и…

— Освежиться? — подсказала Ингеборга.

Ей стало смешно.

«Переодеться и освежиться» — это было в каких-то романах,или фильмах, или еще где-то, где женщины переодевались к обеду, мужчиныпостукивали по барометру, где дворецкий «неслышно возникал за спиной», а накреслах были разложены муслиновые саше с вербеной.

Или не на креслах? Или не с вербеной, а с розмарином?

— Конечно, конечно, — быстро сказала Ингеборга, потому чтоисторик молчал и смотрел с пристальной печалью и, кажется, даже уже началобижаться на ее непонятное веселье, — вы правы. Мне непременно нужнопереодеться и освежиться! Вы заедете за мной?

— В восемь часов, — предложил историк сдержанно. — Подходит?

Итак, планировалась не просто «еда», а романтический ужин надвоих.

Зря она согласилась!

А может, и не зря. Даже лучшая подруга Катя Максимова еще вуниверситете говорила ей, что она дикая. Все ходили танцевать и пить портвейн«Три семерки» в общежитие физфака, а Ингеборгу вечно тянуло домой, где былиродители, вкусный ужин и удобный диван, накрытый белым литовским пледом.

Хватит быть дикой. Ей уже двадцать девять. Портвейн давновыпит, и танцы давно закончились. Остался один диван, накрытый все тем жепледом…

— Хорошо, — согласилась Ингеборга и улыбнулась. — В восемь.Вы знаете, где я живу?

Оказывается, историк отлично знал, где она живет.

Ровно в восемь, в одной только блузке, без юбки и туфель,которые еще предстояло найти, Ингеборга тянула с балконной веревки колготки и,взглянув вниз, увидела у замусоренного подъездного козырька блестящуюполированную крышу вишневой «девятки». Сама Ингеборга всегда и везде опаздывалаи ничего не могла с собой поделать, как ни старалась. Мало того, пунктуальныелюди почему-то до крайности ее раздражали. Пресловутой прибалтийскойпедантичности в ней не было и в помине, к огромному недоумению и огорчению ееочень хорошо организованных родителей.

Еще по меньшей мере минут двадцать полуголая Ингеборгаметалась по квартире, время от времени расстроенно выглядывая с балкона. ВнизуВалерий Владимирович уже давно проявлял некоторые признаки нетерпения. Сначалаон курил в машине — Ингеборга видела в открытом окне согнутый пиджачный локотьи тонкую струйку синего дыма. Потом он курил рядом с машиной, шикарнооблокотившись о ее полированный бок. Потом он стал поглядывать вверх и пересталследить за надлежащей красотой своей позы. Когда почти в половине девятого Ингеборгавыскочила из подъезда, Валерий Владимирович уже вовсю посматривал на часы.

— Я прошу прощения, — пробормотала она с искреннимстраданием в голосе. Процентов пятьдесят этого страдания было вызвано тем, чтоона так свински опоздала, а пятьдесят — тем, что ботинки, которые она кое-какнапялила, с ходу начали натирать ей пятки.

Валерий Владимирович, надо отдать ему должное, простил ееочень быстро и сразу затеял какую-то историю о том, как еще осенью провожал еедо дома.

Странно, что она не помнит! Неужели вправду не помнит?

Они еще так замечательно разговаривали тогда о СомерсетеМоэме и его творчестве и о том, что это явление не только литературное, но иисторическое, но Ингеборга решительно не могла вспомнить никакого осеннегоразговора о Сомерсете Моэме.

— Вы, наверное, просто меня тогда не слушали, — заключилисторик с извиняющей улыбкой, — или я вас слишком заболтал…

Вот это скорее, подумала Ингеборга, чувствуя себя свиньей.Историк и вправду был очень мил.

Новые брюки, присланные мамой из Парижа и надетые по случаюужина в ресторане с кавалером, собирались непривычными складками на животе ипод коленками. Брюки были «необжитые», и Ингеборге все время хотелось задратькуртку и посмотреть, что именно с ними происходит, не мнутся ли, не нужно ли иходернуть или, наоборот, подтянуть. Она любила новую одежду, но привыкала к нейвсегда довольно долго. Кроме того, ей уже давно и сильно хотелось есть, ноусилием воли она заставила себя не хватать никаких кусков дома, а ждать доресторана. Теперь ей казалось, что через десять минут она непременно умрет,если не получит хоть какой-нибудь еды.

— Ну вот мы и приехали, — сообщил историк ласковым голосом.— Вы знаете это место, Инга? Это весьма неплохой китайский ресторанчик иочень-очень популярный!

Очень-очень популярный китайский ресторанчик фасадом смотрелна зацветающий весенний Покровский бульвар. Разноцветные бумажные фонарики какбудто плыли в светлых апрельских сумерках, и щекастый мандарин в плоскойшапочке, поклонами встречающий гостей, казался совсем настоящим.

Пока Валерий Владимирович втискивал «девятку» в узкое пространствомежду тяжелым и грязным «лендкрузером» и желтой стеной с осыпавшейсяштукатуркой, Ингеборга с любопытством, которое подогревалось почти первобытнымголодом, рассматривала китайские фонарики, лесенку вниз, намалеванные на доскахиероглифы и улыбающегося раскрашенного мандарина.

Валерий Владимирович сделал последний рывок и заглушилдвигатель, но галантно распахнуть Ингеборге дверь не успел — она уже выбраласьиз машины и критически осматривала «необжитые» брюки, не дававшие ей покоя всюдорогу. Ничего особенного с брюками не произошло, они даже не измялись и видимели вполне парижский.