Судебный пристав объявил громко, голос звучалпрофессионально уверенно, зычно, раскатываясь по всей площади:

– Приговор приведен в исполнение!.. Тела казненных останутсядо вечера. В двадцать один час их снимут. Напоминаю, тела казненныхродственникам не возвращаются. Трупы будут сожжены, а прах развеян. До двадцатиодного часа всяк может подняться на помост и убедиться, что исполнениеприговора вовсе не липа, как иногда пускают слушок…

Он коротко поклонился, отступил. Я наблюдал, как уходит этотчеловек, донельзя смущенный, никогда такого не было, никогда в таком неучаствовал, и хотя всеми фибрами души жаждал, чтобы преступников казнили прямона площади, но вслух никогда не осмеливался сказать о такой дикости даже накухне.

Мы с Вертинским стояли, укрывшись от посторонних глаз состороны площади, на участке Кремлевской стены, обращенной к Красной площади.Атасов, Тимошенко и Седых негромко переговариваются в двух шагах, я искоса вижуих взгляды, поглядывают то в нашу сторону, то на виселицу. Когда-то, совсемнедавно, отсюда наблюдали, прячась от стрел татар и поляков, московскиератники, готовые к битве. Вертинский на казнь смотрит равнодушно, на лице нольэмоций, юрист высшего класса с многолетним опытом, насмотрелся всякого, а когданаконец поморщился, то явно не из-за повешенных… это собак жалеем, кошек, алюди давно всем осточертели, поморщился же явно при виде выступающего далековпереди на победном пути агромадного камня-валуна придорожного, на которомтвердым почерком написано что-то вроде: «Без вариантов!»

Я судорожно вздохнул. Сейчас эти четверо – моя основнаягруппа, ядро будущего правительства. А все остальное как в зыбком тумане.

Вертинский прищурился, голос приобрел оттенок повышеннойзначительности:

– Бравлин, а не бежит ли мэр впереди паровоза?

Атасов приблизился, грузный и широкий, такой и ВеликуюКитайскую стену так займет, что хрен какая колесница протиснется, сказалтяжелым густым басом, хрипловатым, словно всю ночь дежурил на холодном ветру ипил только ледяное пиво:

– Смелый человек, очень даже смелый.

Я сдвинул плечами:

– Ну и что?.. Он осмелился взять на себя ответственность заработу городских судей. Судью, что вынес этот приговор, вопреки всем нашимнормам, надо не снимать с должности, а поставить в пример. Они уже, сообразуясьс духом имортизма, начинают сами перестраивать свою работу. Разве не этого мыдобивались?

– Но инициатива с мест, – сказал Вертинский снамеком, – может быть… гм… не вполне квалифицированной.

Я сказал досадливо:

– Дорогой Иван Данилович, это вы глаголете или заговориларевность юриста? Значит, надо срочно засадить за разработку новых законовлучших в нашей отрасли! Юриспруденцию давно пора пересмотреть, срочнопересмотреть!.. Пока же будете мусолить статьи, судьи пусть выносят приговоры,сообразуясь не с марсианскими законами, а с теми… которых ждут защищаемые имжители.

– Но мэр этим ходом сразу привлек и внимание, исимпатии, – заметил Вертинский уже многозначительно. – Наблюдаетсянекоторый перехват инициативы…

– Да, но разве он сделал неверно?

– Рисковый мужик, – произнес Вертинский задумчиво. –Очень рисковый…

– Рисковый, – согласился я. – А мы какие?

Подошли Тимошенко и Седых, растрепанные, похожие накабинетных эйнштейнов, выдранных грубой дланью из тиши обсерваторий на переднююлинию битвы. Тимошенко тут же спросил заинтересованно:

– Вы с ним знакомы?

– Откуда? – удивился я. – Он не преподавал в нашихуниверситетах, я не отирался в коридорах власти.

Седых молча указал на дальние вспышки блицев. Корреспондентылезли друг другу на головы, спеша запечатлеть самые драматичные моменты, аоператоры телевидения ловили в кадр дергающиеся тела повешенных.

– Вся западная пресса, – заметил он мрачно. – Вон,я их морды знаю… Растиражируют… Сегодня же посыплются ноты протеста!.. Нет,сегодня будут составлять и выгранивать фразы, а завтра послы оборвут телефон.

– Им какое дело, – вяло пробормотал я, хотя понятно, имкак раз и есть дело, еще какое дело. – Нам важнее, чтобы увидели по всейРоссии. Чтобы поняли, время безнаказанности тю-тю. Исправительных лагерей ссанаторным режимом больше не будет.

Вертинский сказал нервно:

– Не слишком ли большой шок?

– Люди этого жаждали, – сказал я твердо. – Всежаждали!.. Да только всяк хотел, чтобы кто-то другой взял на себя такоерешение.

– А что скажут на кухнях?

– Важнее, что скажут сами себе, – возразил я.

– Ты посмотри на них!

Я сказал настойчиво:

– Они просто еще не могут поверить. Сейчас будет давка, всякзахочет подняться на помост и пощупать трупы. Очередь выстроится до ГУМа, а тампойдет по переулкам. А когда увидят, что это не муляжи…

Он зябко передернул плечами:

– Бр-р-р-р!

– Иван Данилович, – напомнил я, – пора. Пора зановое законодательство. Даже дикое и стихийное христианство быстро ввели врамки, создав Церковь! Государство не может без ясного законодательства. А таккак мы не собираемся наживаться на толковании законов или угождать Западу, тозаконодательство сделаем простым и ясным. Понятным каждому. Лучшие законырождаются из обычаев. Законов должно быть немного, но исполняться должныстрожайше.

Все умолкли, со стороны площади шум стал мощнее, с недоброгонеба словно упала тень двойной плотности, слышались отдаленные раскаты.Вертинский вздохнул, покачал головой, Атасов указал в сторону помоста, гдетолпа опасливо напирала на двойной кордон из омоновцев.

Миром правят хамы, мелькнула у меня злая мысль, хотяизначально замышлялось совсем не так, совсем не так… Первая и основная развилкавозникла, когда Сим пошел по пути имортизма, выбрав веру в Цель, ибо такая веранаполняет жизнь высоким смыслом, Хам и Яфет выбрали вечное бунтарство, красивоеи гордое: мир создан по случайности, а цели задаем мы – люди. Все трое породилимассу племен и народов, создали могучие государства. Особенно в этом преуспелЯфет, отважный, могучий, очень чувствующий красоту, самый блистающий умом,телосложением и дерзостью творений.

Яфет – это простор, это завоевание огромных пространств,воинские победы, это создание культурных ценностей. Сим – это этика и мораль,Яфет гораздо лучше Сима и Хама чувствует красоту, эта его черта сильнее всегоотразилась в создании эллинской культуры, пронизанной ощущением красоты игармонии. Яфет – это человек, лучше всего пригодный для завоевания мира, в товремя как Сим – человек с внутренними исканиями, внутренней борьбой добра изла. В идеале Яфет должен был бы слушаться Сима в области морали, а Сим долженбыл чтить Яфета за его красоту и все, что он может сделать с категориейкрасоты. Ошибка Яфета в абсолютной уверенности, что «красота спасет мир».Ошибка Сима в том, что отстранялся от могучей мощи Яфета, замыкался в своем внутреннеммире, в своих исканиях, а основной конфликт произошел, когда многие греческиегосударства, сражаясь между собой, попутно пытались и потомков Сима заставитьпринять свою культуру… Это была самая тяжелая война, ибо у греков не толькоострые мечи, но и высокая культура, которая сломала абсолютное большинствоиудеев, и те отказались от своей морали, своего бога, ставили статую ЗевсаОлимпийца, жарили свиней в храмах и ели их, забывая даже свой язык.