Я обогнул стол, у окна остановился и слегка отодвинул штору.Во двор Кремля въезжают черные мерседесы, вольво, даже джипы с затемненнымиокнами, словно прибыли крестные отцы. Охрана привычно занимает места, дверираспахиваются, словно у огромных металлических жуков оттопыриваются жесткиенадкрылья, появляются сильные, уверенные люди, налитые энергией, настоящиехозяева жизни, племени, подлинные вожаки, всегда готовые к схватке за кормушку,за власть, за самок, за расширение ареала для размножения.

Волуев не сдвинулся с места, он наблюдал такое сотни раз, исейчас, понимаю, внутренним взором видит, как из машин выходят, словно избоевых доспехов, эти волосатые самцы, поводят по сторонам налитыми кровьюочами, из-за неплотно стиснутых зубов рвется предостерегающее рычание, а самцыпомоложе тут же становятся в позы подчинения.

Это все еще гусеницы, мелькнула горькая мысль, толстыезеленые гусеницы. Хоть уже пару раз перелинявшие, а кто и три, но все ещегусеницы с простейшими гусеничными ценностями. Вся беда в том, что я ихпрекрасно понимаю, у меня самого были все те же ценности. Вообще-то, всякий, сколькобы линек ни прошел, понимает всех тех, у кого эти линьки впереди. Но тот, ктоне прошел ни одной, понимает только нелинявших. Кто перелинял один раз,понимает уже два стаза: долиньковых, линьковых, но не понимает тех, ктоперелинял большее количество раз.

Конечно-конечно, от тюрьмы, сумы и линьки зарекаться нельзя:может быть, мне предстоит еще линька. Но знаю и то, что пока еще не встретилчеловека, интересы и ценности которого бы не понимал. А это значит, никто нелинял больше меня. Из тех, с кем я общался.

Хлопали дверцы, машины отъезжали на расчерченные квадраты, ахозяева жизни обменивались рукопожатиями, кто-то даже обнимался,останавливались поговорить, кто-то сразу направлялся по ступенькам в отныне моюрезиденцию. Что-то не чувствую в себе такой вот крутости, мощи, ауры вожака, ая ведь сейчас занял место вожака вожаков!

Хотя, конечно, я занял его не благодаря мощи и напору, какобычно захватываются места у рычага или кормушки, а с помощью простой идеи, чтомы, сильные и здоровые, должны отбросить этот ложный стыд демократов…

– Что-что? – переспросил голос за спиной. – Илиэто вы, простите, репетируете тронную речь?

Я оглянулся, Волуев поклонился, будто лебедушка нахрустальной глади озера, ему бы только подносы носить с тремя рядаминаполненных до краев рюмок, ни одна капля не прольется. Он снова чутьпоклонился, перехватив мой взгляд, но в глазах прыгают непонятные искорки.

– Пытаюсь определить для себя суть демократии, –ответил я.

– А классические определения вас не устраивают?

– Где демократы сами о себе? Вроде того, что обожаютповторять наши идиоты: «Демократия – плохой способ управления, но все остальные– еще хуже»?

– Да, угадали.

– Мы уже не демократы, хоть и вышли из… народа, какговорится. По мне, демократия – это естественное для культурного и благородногочеловека чувство стыда перед менее умным и талантливым. Короче, сильного передслабым. Ситуация, возведенная из быта до государственной политики. Когдааристократ приглашает своего кучера к себе за стол и старается не морщиться, а дажеулыбается, когда тот жрет, чавкая и вытирая жирные пальцы то о скатерть, то орукав аристократа, а пилот скоростного пассажирского лайнера, чтобы не обидетьпростого человека из пассажиров, пускает его порулить…

Волуев сказал с нервным смешком:

– Вот-вот!.. Именно порулить. К сожалению, при демократии,даже кому вести самолет, выбирают голосованием. Или по очереди, чтоб никому необидно. А умеешь водить самолет или только оленей – неважно… Господинпрезидент, я распорядился господ министров проводить именно в этот зал. Еслихотите, можно всех переместить в малый, хоть там и тесновато…

– Намек понял, – ответил я. – Давай, в самом деле,сдвинемся куда-нить. А то стоим, как слуги, ожидающие хозяев. Еще не такпоймут.

– Именно так и поймут, – заверил Волуев. – Сюда,господин президент… Вот здесь комната отдыха для президента.

Он вошел вслед и захлопнул дверь. Достаточно просторно, естьстол, три кресла, кушетка, дверь в туалет и ванную, а также еще одна дверь,наверняка запасной выход. На столе открытый ноутбук, большой жэкашный экран настене, напротив стола.

– Ого, – сказал я. – И в моем кабинете такаякомнатка, и здесь?

Волуев скупо усмехнулся:

– Иногда, когда дебаты сильно затягиваются, господин президентможет… уединиться. Здесь вот туалет, душ. Видите? Простенько, но со вкусом. Аодин из предыдущих президентов держал здесь особый шкафчик с водочкой. И оченьчасто во время заседаний… э-э… уединялся, после чего выходил весьмаповеселевшим.

– И не делился, – укорил я.

Слышно было, как зал постепенно заполняется гулом, голосами,слышен топот могучего стада. Я выждал чуть, предложил с неловкостью:

– Пойдем, не будем заставлять их ждать.

Он взглянул на часы:

– Минутку, господин президент. В вашем деле многое зависитот мелочей. Даже если вы свободны, не показывайте этого. Президент всегда занятвеликими делами!.. Опаздывать сильно тоже не стоит, но у вас еще три минуты взапасе.

– До заседания?

– Нет, до выхода президента. Это, знаете ли, тоже не просто.

Не спрашивая разрешения, коснулся кнопки на клаве ноутбука.Вспыхнул головной экран, камера высветила большой зал. Я поморщился, словно быподсматриваю, но, с другой стороны, я сторонник внедрения телекамер всюду: наперекрестках, в супермаркетах, школах, на стадионах, у входов в метро, так чтоможно, можно.

Лица этих людей, командоров отраслей хозяйства всей страны,уже знаю по теленовостям, но сейчас всматриваюсь заново, с напряжением итревогой, с этими людьми работать… если решу работать, или же этих людей надоотстранять, что тоже непросто, я человек мягкий и всячески избегаю конфликтныхситуаций.

– Основных министров вы знаете, – сказал за моей спинойВолуев, – ну там Медведева, Удовиченко, Леонтьева… они часто мелькают пожвачнику.

Я выловил взглядом Медведева, премьер-министра, крупного, смассивным дагестанским лицом, тяжелой нижней челюстью и коротенькими редкимиволосами, почти не скрывающими залысины. Крупный нос, крупные глаза, толстыегубы, выступающие скулы. Весь массивный, но это заслуга широких костей, а ненакопленного жира, я невольно прикинул, что его череп вряд ли расколешь однимударом молота, как пытались когда-то с вырытым из могилы черепом Эгиля –песнопевца и великого викинга. Хорошее лицо: грубое, сильное, внушающеедоверие, хотя смотрит без улыбки, оценивающе.

А вот Леонтьев, весь в широчайшем смайле, даже красныйгалстук улыбается, однако же что-то в нем такое, предостерегающее, мол, пальцав рот не клади, откусит, неважно, союзник или соперник.