Седых покачал головой, глаза сверкали неодобрением.

– Несерьезно, – проговорил он осуждающе. –Несерьезно, друзья. Нельзя вот так с ходу. Надо бы собрать совет, долгомыслить, спорить, ящик пива оприходовать… а еще лучше – водки. И тогда, задолгой умственной работой, временами переходящей в мордобой, придумали бы. Апотомкам рассказали бы что-нить о Совете мудрецов…

– Так и скажем, – отрезал я нетерпеливо. – Ты жвидел, с каким серьезным видом отмечают Восьмое марта? То ли еще будет ситергизмом!

А Тимошенко сказал задумчиво:

– А мне, как поэту и христианину, нравится именно «тернист».Здесь и намек, что путь наш тернист, и на терновый венец, что возложили на челонашего Спасителя…

Атасов поморщился, сказал сварливо:

– Вашего, вашего спасителя! Меня никто не спасал, и не хочу,чтобы меня вот так спасали. Без спросу. Я атеист!

– Но ведь ты ж принял имортизм? – спросил Тимошенко сковарством в голосе. – А это ж религия…

– Ну и что? – огрызнулся Атасов. – В имортизмесказано, что это мы, когда станем крутыми, пойдем к Творцу и сами его спасем!..Эта религия по мне!

Я улыбнулся невольно, вызвав подозрительный взглядВертинского.

– А вы, Богдан Северьянович, что скажете? – спросил яТимошенко.

Он тяжело вздохнул, развел руками:

– Бравлин, что вами движет? Если только опасение, чтоидеология, всецело созданная вами, будет приписана другим людям, то тогда… нет,даже тогда нет угрозы вашему приоритету. Там иммортализм, а у вас – имортизм.Отзвук знакомого… кстати, очень-очень немногим знатокам знакомого слова, но –только отзвук! Мы уже привыкли к имортизму. Это наш термин. С ним пойдем и сним перестроим человеческое общество!.. Так что я всеми фибрами и жабрами занаш прежний термин… Да вы посмотрите на остальных!

На меня смотрят серьезно, готовые принять мое решение, ясейчас что-то вроде пророка… нет, уже первосвященника, это уже пророк,получивший реальную власть, от меня зависит очень многое, но я не могу неучитывать желаний своих верных соратников, я все же сын Яфета, и я сказал совздохом:

– Хорошо… да будет именоваться имортизмом.

– А кто назовет иначе… – проговорил Атасов многозначительно.

Тимошенко хохотнул:

– Ого, наш дражайший Павел Павлович метит на должностьдиректора ФСБ!

– Тогда уж святейшей инквизиции, – поправил педантичныйСедых.

Ветер дул все сильнее, пронизывающе. Над площадью медленнопролетел ярко разукрашенный рекламами кока-колы вертолет. Из распахнутых дверейедва не вываливались телевизионщики, поспешно снимая происходящее на площади. Ястиснул зубы, представляя, как все это сразу появляется через спутники нателеэкранах во всем мире, как в шоке собираются семьи, останавливается работа,на улицах замирает движение.

Я заговорил громко, стараясь сделать голос сильным иуверенным, теперь наш раскочегаренный паровоз уже не остановить:

– Приятно смотреть на такое, но надо возвращаться к нашимбаранам. На семнадцать двадцать совещание с основными министрами. Завтрапоговорю с остальными на расширенном Совете… Еще никто не надумал принять насебя какой-нибудь пост?

Они переглянулись, Атасов тут же перевел взгляд на площадь ис преувеличенным вниманием рассматривал виселицу, Седых торопливо выудил платоки принялся тереть стекла очков, глаза сразу стали жалобными и беспомощными, кактакого человека в правительство, жестоко, а Вертинский сказал после паузы:

– Соблазнительно, конечно… Как же иначе: одержали победу, адобычу хватать не начали? Но, Бравлин, управлять отраслями должны специалисты,а специалистами – мудрые. Мы и есть мудрые. Пусть не будем так на виду, какминистры обороны или КГБ…

Седых уточнил живо:

– Министр КГБ, напротив, в тени-с!

– Ну ладно, как некоторые из правительства, –поправился Вертинский, – что постоянно маячат по жвачнику. Зато пользупринесем.

Атасов обернулся и сказал с мудрой иронией:

– Мы, в отличие от олигархов, помним, что все равно оставитьпридется все. Даже тело. Так стоит ли тужиться, хапая? Нет, лучше побудем притебе Тайным Советом.

Мы спустились по специальному трапу, это еще и сигналполусотне снайперов на крышах ГУМа, Покровского собора и Музея революции, чтоможно покидать пост. Или хотя бы расслабиться. Аккуратно уложенная брусчатка блеститпосле дождика, я велел не разгонять тучку, дождик – хорошо, у входа в зданиеуже топчется целая группа агентов охраны с зонтами наготове.

Мы довольно бодро поднялись по ступенькам, теперь это нашездание, наш Кремль, как и вся Россия, мы победили на выборах, пусть с крохотнымперевесом, но победили, противники нас не приняли всерьез, а пока соберутся…

– В большой кабинет? – поинтересовался Вертинский.

– Нет-нет, – сказал я торопливо.

Он засмеялся:

– Господин президент, не торопитесь с ответами! Иначечего-нить брякнете, не успев, скажем, сформулировать. Речь государственногодеятеля должна быть медленной и плавной, а мысль должна уйти на два абзацавверх и выстраивать слова в эдакие безликие и безугольные фразы…

– О, Господи!

– Что делать, за вами теперь глаз да глаз. Как свой, так ивесьма чужой.

Я остановился перед дверью в малый кабинет, работник охранытут же распахнул дверь, я кивнул Вертинскому:

– Прошу!

Меня не пугают роскошные залы, но в небольшом рабочемкабинете чувствую себя намного уютнее. Всего два стола, составленные буквой Т,простой ковер с незамысловатым рисунком, пять стульев, не столько роскошные,сколько удобные и функциональные, мой стул спинкой упирается в стену, надголовой государственный герб в виде рыцарского щита с красным полем, на которомдвухголовый мутант с зависшей над головами короной. Головы таращат глаза вразные стороны, ну это у нас всегда, крылья растопырены в ужасе, будто падаеткамнем с огромной высоты, лапы раскинуты в стороны, в одной палка, в другой –булыжник, но с каменного века они облагородились, украсились бриллиантами истали называться непонятно скипетром и державой…

Справа и слева от меня два прапора, в смысле – знамени.Справа – красно-сине-белый, это российское, слева – то же самое, но с золотымивензелями, завитушками, пышной золотой бахромой – мой личный. В смысле, дляРоссии можно и попроще, а для правителя, словно для негритянского вождя прошлыхвеков, надо поярче, побогаче, попышнее. Правда, в самом углу, но, возможно,этот угол и есть самый что ни есть красный.

Обычно я сидю вот в этом кресле между флагами, люблючувствовать за спиной стену, никто не подкрадется сзади и не гавкнет над ухом,но, когда с кем-то требуется поговорить по делу больше чем две-три минуты, япересаживаюсь на стул у основания Т, тогда с собеседником напротив друг друга.Уже не просителя принимает высокий начальник, а говорим как соратники. Даже без«как», просто соратники.