Я останавливаюсь на краю дороги и иду через нее к подъезду.Никого не видно, ничего не слышно, ни далекого шума мотора, ни ветра, ни птицы.Мир мертв. Я поднимаюсь по ступенькам наверх и жму на звонок.

Но дверь я не открываю. Я просыпаюсь и знаю только, чтоположил палец на кнопку звонка и нажал на нее. Потом в моей памяти всплываетвесь сон, а также то, что он уже снился мне раньше.

Имени той женщины я не знал. С букетом цветов в руке янерешительно стоял внизу перед дверью и звонками. Охотнее всего я повернул быобратно. Но тут из дома вышел мужчина, спросил меня, к кому я хочу, и отослалменя к фрау Шмитц на четвертый этаж.

Ни штукатурной отделки, ни зеркал, ни дорожки. Какой бынеброской, несопоставимой с роскошью фасада красотой лестничная клетка необладала изначально, сейчас эта красота давно ушла. Красная краска наступеньках была посередине стерта, тисненый зеленый линолеум, приклеенный рядомс лестницей на стене до уровня плеч, был обшарпан, и там, где у перилнедоставало поперечных планок, были накручены веревки. Пахло какими-то моющимисредствами. Не исключено, что все это я отметил лишь позднее. Там всегда былоодинаково убого и одинаково чисто и всегда стоял один и тот же запах какого-томоющего средства, перемешиваемый иногда запахами капусты или бобов, жаренойснеди или кипяченого белья. О других жильцах дома я за все время так и не узналничего больше кроме этих запахов, шума вытираемых перед дверями ног и табличекс фамилиями под кнопками звонков. Не помню, чтобы на лестнице я когда-нибудьвстретился с одним из жильцов.

Я также уже не помню больше, как я поздоровался с фрауШмитц. Вероятно, я подготовил две-три фразы о том, как она тогда помогла мне, отом, как я болел, какие-нибудь слова благодарности и произнес их перед ней. Онаповела меня на кухню.

Кухня была самым большим помещением в квартире. В нейнаходились плита и мойка, ванна и ванная колонка, стол и два стула, кухонныйшкаф, шкаф для одежды и кушетка. Кушетка была накрыта красным бархатнымпокрывалом. В кухне не было окон. Свет в нее падал сквозь стекла двери, котораявела на балкон. Полумрака от этого не убавлялось — светло в кухне делалось лишьтогда, когда дверь была открыта. Тогда из столярной мастерской во дворе былслышен пронзительный визг пилы и в кухню доносился запах древесины.

К квартире еще относилась маленькая и тесная комнатка ссервантом, столом, четырьмя стульями, высоким креслом и печкой. Эта комнатазимой почти никогда не отапливалась и даже летом ею почти никогда непользовались. Окно выходило на Банхофштрассе и из него открывался вид натерриторию бывшего вокзала, которая была перекопана вдоль и поперек и накоторой в нескольких местах уже был заложен фундамент новыхсудебно-административных зданий. И, наконец, в квартире был еще туалет безокон. Когда воняло в туалете, то воняло и по всему коридору.

Не помню я больше уже и того, о чем мы говорили на кухне.Фрау Шмитц гладила; расстелив на столе шерстяное одеяло и простыню, онадоставала из корзины одну за другой какую-нибудь вещь из белья, гладила ее,складывала и клала в стопку на один из двух стульев. На втором сидел я. Онагладила также и свое нижнее белье, и я не хотел на него смотреть, но и не могсмотреть в сторону. На ней был домашний халат без рукавов, голубой, смаленькими, блекло-красными цветочками. Свои пепельные, достигавшие ей до плечволосы она скрепила на затылке заколкой. Ее оголенные руки были бледными. Ихдействия, когда она брала утюг, водила им, отставляла его в сторону и потомскладывала и перекладывала белье, были медленными и сосредоточенными. И такжемедленно и сосредоточенно она двигалась, нагибалась и выпрямлялась. На еетогдашнее лицо в моей памяти наложились ее более поздние лица. Когда я вызываюее перед своими глазами, такой, какой она была тогда, то она является мне безлица. Мне приходится его восстанавливать. Высокий лоб, высоко посаженные скулы,бледно-голубые глаза, полные, без впадинки, равномерно изогнутые губы, крепкийподбородок. Большое, строгое, женственное лицо. Я знаю, что оно показалось мнекрасивым. Однако сегодня его красоты я не вижу.

— Подожди, — сказала она, когда я встал и хотел уходить. —Мне тоже надо идти, я пройдусь с тобой немного.

Я ждал в прихожей. Она переодевалась в кухне. Дверь быласлегка приоткрыта. Она сняла халат и стояла в светло-зеленой комбинации. Черезспинку стула были переброшены два чулка. Она взяла один и, попеременно работаяпальцами, собрала его сверху донизу. Она балансировала на одной ноге, оперласьо ее колено пяткой другой ноги, нагнулась, нацепила собранный чулок на макушкуступни, поставила ее на стул, натянула чулок на икру, колено и ляжку,наклонилась в сторону и закрепила чулок на резинках. Затем она выпрямилась,убрала ногу со стула и повернулась, чтобы взять второй чулок.

Я не мог оторвать от нее глаз. От ее спины и от ее плеч, отее груди, которую комбинация больше обрамляла, чем скрывала, от ее зада, накотором комбинация натягивалась, когда она упиралась ступней в колено и ставилаее на стул, от ее ноги, сначала голой и бледной и потом, в чулке, отливающейшелковистым блеском.

Она почувствовала мой взгляд. Она задержала руку, вот-вотготовую взять второй чулок, обернулась к двери и посмотрела мне в глаза. Незнаю, как она смотрела — удивленно, вопросительно, понимающе или осуждающе. Япокрылся краской. Какое-то мгновение я стоял с пылающим лицом. Потом я уже немог больше этого вынести, я выбежал вон из квартиры, слетел вниз по лестнице ивыскочил из дома.

Шел я медленно. Банхофштрассе, Хойсерштрассе, Блюменштрассе— не один год это была моя дорога в школу. Я знал там каждый дом, каждый сад икаждый забор — тот, который ежегодно красили новой краской, тот, доски которогостали такими серыми и трухлявыми, что я мог продавить их рукой, железныеограды, вдоль которых я бегал ребенком с палкой, выбивая звон из их прутьев, ивысокие кирпичные стены, за которыми, как я фантазировал, должно былоскрываться что-то чудесное и ужасное, пока я не сумел вскарабкаться наверх и неувидел одни скучные ряды запущенных цветочных клумб и ягодно-овощных грядок.Мне было хорошо знакомо булыжное и гудронированное покрытие на проезжей части ия знал, где сменяют друг друга на тротуаре плиты, волнообразно уложенныебазальтовые катыши, гудрон и гравий.

Мне все было знакомо до мелочей. Когда мое сердце пересталоколотиться и мое лицо больше не горело, та встреча между кухней и прихожей быладалеко. Я злился на себя. Я убежал, точно ребенок, вместо того, чтобыотреагировать так спокойно-уверенно, как сам того от себя ожидал. Мне ведь былоуже не девять лет, а пятнадцать. Правда, для меня оставалось загадкой, какдолжна была проявиться эта спокойно-уверенная реакция.

Другой загадкой была сама встреча между кухней и прихожей.Почему я не мог отвести взгляда от этой женщины? У нее было очень сильное иочень женственное тело, более пышное, чем у девочек, которые мне нравились и накоторых я засматривался. Я был уверен, что она не привлекла бы мое внимание,если бы я увидел ее в бассейне. К тому же она предстала передо мной не болееголой, чем девочки и женщины, которых я уже видел в бассейне. И потом она былагораздо старше девочек, о которых я мечтал. Сколько ей было лет? За тридцать?Трудно определить года, которых сам еще не нажил или не замечаешь на своемгоризонте.