Неужели то, что я в нее влюбился, было ценой за то, что онаспала со мной? И сегодня, после ночи, проведенной с женщиной, у меня все ещепоявляется чувство, что меня одарили нежностями и что мне следует их как-токомпенсировать — по отношению к ней, моей первой, которую я все еще пытаюсьлюбить, а также по отношению к миру, которому я отдаю себя на суд.

Среди немногих живых воспоминаний, оставшихся у меня отраннего детства, есть одно, в котором запечатлелась обстановка того зимнегоутра, когда мне было четыре года и моя мать одевала меня на кухне. Комната, вкоторой я тогда спал, не отапливалась, и по ночам и утрам в ней часто бывалоочень холодно. Я помню теплую кухню и жаркую плиту — тяжелое, железноеприспособление, в котором, оттянув крюком в сторону железные листы и кольцаконфорок, можно было видеть огонь и в котором в специальном углублении всегда былатеплая вода. К этой плите моя мать подвинула стул, я стоял на нем, а она темвременем мыла и одевала меня. Я помню благодатное чувство тепла и наслаждение,получаемое мною от того, что меня моют и одевают в этом тепле. Я вспоминаютакже, что когда бы эта сцена не возвращалась ко мне в моей памяти, я всегдаспрашивал себя, почему моя мать обращалась тогда со мной так нежно. Я болел?Может быть, мои брат и сестры получили что-то, чего не получил я? Может быть,дальше в тот день мне предстояло перенести или пережить что-нибудь неприятное,трудное?

И точно так же потому, что женщина, которую я в своих мысляхне мог назвать никаким именем, с такой нежностью отнеслась ко мне накануне, яна следующий день снова пошел в школу. Свою роль тут сыграло и то, что мнехотелось выставить напоказ приобретенную мною мужскую зрелость. Не то, чтобы яхотел этим хвастаться. Просто я чувствовал себя полным силы и превосходства и вблеске этой силы и этого превосходства хотел предстать перед своимиодноклассниками и учителями. Помимо того, хоть я и не говорил с ней об этом, номог себе представить, что ей, как трамвайному кондуктору, нередко приходилосьработать до позднего вечера и даже ночи. Разве удалось бы мне видеть ее каждыйдень, продолжай я сидеть дома и выходи я из него только на предписанные мнещадящие прогулки?

Когда я в тот день под вечер пришел от нее домой, моиродители и брат с сестрами уже сидели за ужином.

— Почему так поздно? Мать волновалась за тебя.

В голосе моего отца было больше раздражения, чем беспокойства.

Я сказал, что заблудился. Я сказал, что хотел прогулятьсячерез братское кладбище к замку Молькенкур, но почему-то долго не мог к немувыйти и в конце концов очутился в Нуслохе.

— У меня не было денег и поэтому я шел из Нуслоха домойпешком.

— Ты бы мог поймать попутку.

Моя младшая сестра иногда ездила автостопом, чего моиродители не одобряли.

Мой старший брат презрительно фыркнул:

— Молькенкур и Нуслох — это же два совершенно разных конца.

Моя старшая сестра, ничего не говоря, изучала меня взглядом.

— Я пойду завтра в школу.

— Тогда на географии держи ухо востро. Мы различаем север июг, и солнце восходит…

Мать прервала брата:

— Врач сказал — еще три недели.

— Если пешком он может дойти через братское кладбище доНуслоха и обратно, то вполне может идти и в школу. С силой у него все впорядке, только мозгов не хватает.

В раннем детстве мы с братом постоянно дрались, а позднеесталкивались словесно. Будучи на три года старше меня, он превосходил меня какв одном, так и в другом. Со временем я перестал давать ему сдачи и его боевыевыпады стали попадать в пустоту. С тех пор он ограничивался одними придирками.

— Что ты скажешь?

Мать повернулась к отцу. Он положил нож с вилкой на тарелку,откинулся назад и сплел пальцы рук на коленях. Он молчал и задумчиво смотрелперед собой, как это бывало всякий раз, когда моя мать обращалась к нему поповоду детей или домашнего хозяйства. И, как и всякий раз, я задался вопросом,действительно ли он думает над тем, о чем его спросила мать, или о своейработе. Может, он и пытался думать над ее вопросом, но, окунувшись раз в своираздумья, уже не мог думать ни о чем ином, кроме своей работы. Он былпрофессором философии, и думать было его жизнью, думать и читать, писать иобучать.

Порой мне казалось, что мы, его семья, были для него чем-товроде домашних животных. Собака, с которой выходишь погулять, и кошка, скоторой играешь, а также кошка, которая сворачивается у тебя на коленях вклубок и мурлычет под твои поглаживания, — кому-то все это очень по душе,кому-то это в определенной степени даже нужно, однако покупка корма, чисткаящика с песком и походы к ветеринару, собственно говоря, в тягость не одномулюбителю животных. Ведь жизнь идет по другой колее. Мне очень хотелось, чтобы мы,его семья, были его жизнью. Иногда я хотел, чтобы и мой брат-придира и моядерзкая младшая сестра были другими. Но в тот вечер они вдруг все стали мнеужасно близкими. Младшая сестра. Нелегко, наверное, было быть самой младшей всемье, в которой четверо детей, и, наверное, она не могла завоевать своихпозиций без некоторой дерзости. Старший брат. Мы жили с ним в одной комнате,что наверняка мучало его больше, чем меня, и, кроме того, с момента начала моейболезни ему пришлось совсем уйти из нашей комнаты и спать на диване в гостиной.Как ему было после этого не придираться? Мой отец. Почему это мы, его дети,должны были быть его жизнью? Мы росли, взрослели и недалек был тот день, когдамы окончательно уйдем из родного дома.

У меня тогда было такое чувство, будто мы в последний разсидим сообща за круглым столом под медной пятисвечной люстрой, будто мы впоследний раз едим из старых тарелок с зелеными хвостиками узора по краям,будто мы в последний раз говорим друг с другом так близко. В моей душе было ощущениекакого-то прощания. Я еще никуда не ушел, но меня уже здесь не было. Я тосковалпо матери и отцу и брату с сестрами, и одновременно по той женщине.

Отец посмотрел на меня.

— Значит, ты говоришь, что идешь завтра в школу, да?

— Да.

Выходит, он заметил, что мои слова относились в первуюочередь к нему, а не к матери, и что я не сказал, что подумываю, не пойти лимне снова в школу.

Он кивнул.

— Что ж, иди. Если будет тяжело, опять останешься дома.

Я был рад. И вместе с тем у меня было такое чувство, будтосейчас наше прощание состоялось.

В следующие дни она работала в первую смену. В двенадцатьона приходила домой, а я изо дня в день прогуливал последний урок, чтобы ждатьее на лестничной площадке перед ее дверью. Мы принимали ванну, занималисьлюбовью и ближе к половине второго я поспешно одевался и бежал домой. Впол-второго у нас дома был обед. По воскресеньям у нас садились обедать уже вдвенадцать, однако в этот день и ее утренняя смена начиналась и заканчиваласьпозже.