Много лет позднее я понял, что не мог отвести от нее глаз неиз-за ее фигуры, а из-за ее движений и поз. Я не раз просил потом своих подругодеть чулки, но не желал объяснять им свою просьбу, рассказывать о загадке тойвстречи между кухней и прихожей. Поэтому моя просьба воспринималась ими какжелание увидеть на женском теле подвязки и кружевное нижнее белье и предатьсяэротической экстравагантности, и когда эта просьба выполнялась, то происходилоэто в кокетливой позе. Нет, это было не то, от чего я не мог отвернуть тогдасвоих глаз. Она не позировала, она не кокетничала. Я также не помню, чтобы онаделала это в других случаях. Я помню, что ее тело, ее позы и движения иногдапроизводили впечатление неуклюжести. Не то, чтобы она была такой тяжелой.Скорее, казалось, она уединилась в глубинах своего тела, предоставила егосамому себе и его собственному, не нарушаемому никакими приказаниями головыспокойному ритму, и позабыла о внешнем мире. То же забвение окружающего мирабыло в ее позах и движениях, когда она одевала чулки. Однако тут она не быланеуклюжей, а напротив — плавной, грациозной, соблазнительной, и соблазн этотнаходил свое выражение не в ее груди, бедрах и ногах, а в приглашении забытьвнешний мир в глубинах ее тела.

В то время я этого не знал — быть может, не знаю и сейчас, атолько сочиняю здесь что-то. Но когда я думал тогда о том, что же меня таквозбудило, это возбуждение снова возвращалось. Чтобы отгадать загадку, явызывал в памяти ту встречу, и расстояние, на которое я удалился, сделав ее длясебя загадкой, исчезало. Я снова видел перед собой все и снова не мог оторватьот этой картины своих глаз.

Через неделю я снова стоял перед ее дверью.

На протяжении недели я пытался не думать о ней. Но в тотпериод не находилось ничего такого, что могло бы меня занять и отвлечь; врачеще не разрешал мне ходить в школу, книги после нескольких месяцев чтения мненадоели, а друзья хоть и заходили, но я был уже так долго болен, что ихпосещения не могли больше навести мостов между их буднями и моими и становилисьвсе короче. Мне рекомендовалось выходить на прогулки, каждый день слегка удлиняямаршрут, и не напрягаться при этом. А напряжение бы мне не повредило.

Каким все-таки заколдованным бывает время болезни в детствеи юношестве! Внешний мир, мир свободного времяпровождения во дворе, в саду илина улице лишь приглушенными звуками достигает комнаты больного. Внутри же неешироко пускает корни мир историй и персонажей из книг, которые читает больной.Температура, ослабляющая чувство восприятия и усиливающая фантазию, превращаеткомнату в новое, одновременно знакомое и незнакомое помещение; чудовищавыставляют в узоре занавесей и рисунке обоев свои рожи, а стулья, столы, полкии шкаф вырастают до размеров гор, зданий или кораблей, одновременно удивительноблизких и страшно далеких. Долгими ночными часами больного сопровождают ударычасов на церковной башне, гул случайно проезжающих машин и отблески света от ихфар, блуждающие по стенам и потолку. Это часы без сна, но не бессонные часы,это не часы какого-то лишения, но часы изобилия. Желания, воспоминания, страхи,вожделения создают лабиринты, в которых больной теряется, находится и сноватеряется. Это часы, в которые все становится возможным, хорошее и плохое.

Все это ослабевает, когда состояние больного улучшается.Однако если болезнь длилась достаточно долго, то комната оказываетсяпропитанной пережитыми впечатлениями и выздоравливающий, у которого уже спалатемпература, все еще не может найти выхода из своих лабиринтов.

Каждое утро я просыпался с плохой совестью, иногда свлажными или выпачканными засохшими пятнами штанами пижамы. Картины и сцены,которые мне снились, не были благочестивыми. Я знал, что моя мать, пастор,который наставлял меня во время конфирмации и к которому я относился суважением, и моя старшая сестра, которой я доверил тайны своего детства, небранили бы меня за них напрямую. Но они стали бы увещевать меня в ласковой,озабоченной манере, которая была хуже брани. Особенно неблагочестивым было то,что когда те картины и сцены не являлись ко мне во сне, так сказать, пассивно,тогда я активно вызывал их в своей фантазии.

Не знаю, откуда у меня взялась смелость снова пойти к фрауШмитц. Может быть, моральное воспитание в известной степени обернулось самопротив себя? Если похотливый взгляд был таким плохим, как и удовлетворениестрасти, а активное фантазирование таким плохим, как и непристойный предметфантазий — почему бы тогда сразу не взяться за удовлетворение и за непристойныйпредмет? Изо дня в день я осознавал все больше, что я не в состоянии отброситьэти греховные мысли. И вот мне захотелось совершить и само греховное деяние.

Было у меня тут и еще одно рассуждение. Пусть даже идти кней было опасно. Но, собственно говоря, вряд ли эта опасность могла принятьреальные формы. Скорее всего, фрау Шмитц удивленно поздоровается со мной,выслушает мои извинения за мое странное поведение и по-дружески со мнойраспрощается. Опаснее же было не идти к ней; тогда я рисковал вообще неизбавиться от своих фантазий. То есть, думал я, я сделаю правильно, если пойдук ней. Она будет вести себя нормально, я буду вести себя нормально, и все сновабудет нормально.

Так я тогда размышлял, вывел свое вожделение в статьюнеобычного морального расчета и заставил замолчать свою совесть. Однако это непридало мне смелости идти к фрау Шмитц. Придумывать, почему моя мать, уважаемыйпастор и моя старшая сестра, взвесь они все хорошенько, должны бы были неудерживать меня от этого поступка, а, наоборот, призывать к нему — это былоодно. Идти же к ней на самом деле — было нечто совсем другое. Я не знаю, почемуя это сделал. Но сегодня я распознаю в событиях тех дней образец, по которомумои мысли и действия затем на протяжении всей моей жизни находили или ненаходили друг у друга должный отклик. Я думаю так: если ты пришел ккакому-нибудь результату, закрепил этот результат в каком-нибудь решении, тотебе еще предстоит узнать, что практические действия это совсем отдельный пункт— они могут, но не обязательно должны следовать за решением. За свою жизнь ядостаточно часто делал то, на что я не решался и не делал того, на что решался.Что-то во мне, чем бы оно там ни было, действует; оно едет к жене, которую я нехочу больше видеть, оно отпускает по отношению к начальнику замечание, котороеможет поставить крест на всей моей служебной карьере, оно курит дальше, хотя ярешил бросить курить, и бросает курить после того, как я смирился с тем, чтобыл и останусь курильщиком. Я не хочу сказать этим, что мысли и решения не влияютна поступки, нет. Однако твои поступки не вытекают просто из того, что ты доэтого подумал и что решил. У них есть свой собственный источник и они таким жесамостоятельным образом являются твоими поступками, как и твои мысли являютсятвоим мыслями и твои решения — твоими решениями.

Ее не было дома. Дверь подъезда была приотворена, я поднялсяпо лестнице, позвонил и стоял в ожидании. Я позвонил еще раз. Внутри квартирыдвери были открыты, я видел это сквозь стеклянное окошко входной двери и узналв прихожей зеркало, гардероб и часы. Я слышал, как они тикали.