Но жест, которым она заправила за ухо волосы, почему-тосильно задел его.

— Спасибо, — сказала как бы несуществующая ИнгеборгаАускайте Ивану. — Мне понравилось. Пойду ужинать, мне, наверное, уже принесли.И ты иди доедай свою лапшу.

— До свидания! — проорал Иван, как показалось Степану на весьзал. — До завтра!

— До завтра, — попрощалась Ингеборга и перевела взгляд наСтепана. — До свидания, Павел Андреевич. Прошу прощения за беспокойство.

Степан кивнул куда-то в сторону Северо-Африканскогопобережья и повернулся к Ингеборге широкой кашемировой спиной.

Придурок. Невежа. Дикарь.

Как там сказал про него сегодня тонкий Валерий Владимирович?Зулус?

Натуральный зулус. Неподдельный. Истинный.

Кипя от негодования, Ингеборга вернулась за свой столик, ктонкому Валерию Владимировичу. Ноздри у нее слегка раздувались от злости, как упородистой лошади. Она уселась на место, потом подумала и пересела — так, чтобыоказаться спиной к зулусу.

— Тяжко пришлось? — спросил проницательнейший ВалерийВладимирович, и в голосе его прозвучало сочувствие и некоторое превосходство,как будто он знал нечто такое, о чем не имела никакого представления ИнгеборгаАускайте.

— Не слишком, — буркнула Ингеборга, — все в порядке.Передайте мне, пожалуйста, мои палочки.

— Вы умеете есть палочками? — удивился историк.

— Умею, — ответила Ингеборга мрачно, — глупо любитькитайскую кухню и не уметь есть палочками.

Историк пожал плечами. Он был уверен, что любит китайскуюкухню, но есть палочками не умел.

— Я же говорил вам, что это люди совершенно из другого мира,— начал он, — и дети их совсем не похожи на детей из нашего, привычного мира.Вот почему учить их надо совсем не так, как учат обычных, нормальных детей. Ихнужно заставлять страдать! Нужно, чтобы они на своей шкуре испытали, что такоесильные чувства. У них есть абсолютно все, что только можно купить за деньги, ачеловеческих чувств никаких нет! Вы видели, какие шоферы привозят некоторыхнаших учеников?

— Нет, — отрезала Ингеборга, доедая лапшу.

Иван Степанов, который, блестя глазами, показывал ей рыбок,вовсе не производил впечатление ребенка, которого нужно заставлять страдать.Его хотелось… защитить.

— Я уверен, и директор во многом со мной согласен, что,только на своей шкуре почувствовав чужое несчастье, эти дети обретут шанс статьлюдьми.

— У меня такое впечатление, — перебила Ингеборга, — что выговорите про психоневрологический стационар или колонию для несовершеннолетнихпреступников, а не про нашу школу.

Валерий Владимирович усмехнулся.

— Вы еще многого не понимаете в нашем деле, Инга. Кстати,оно гораздо труднее, чем может показаться на первый взгляд. Вы же до… прошлогогода научной работой занимались? Верно? Я ничего не путаю?

— Не путаете.

— Ну вот. А тут — живые люди. Да еще такие сложные, какмаленький Степанов и его отец. Это все совсем не просто. Попробуйте втолкуйтеэтому малышу, который ни в чем не знает отказа, что есть дети, для которыхсникерс — непозволительная роскошь.

— Пардон, — сказала Ингеборга и отодвинула пустую пиалу, —вы хотите разъяснить мне суть классовых противоречий? Разделение на бедных ибогатых? Несправедливость устройства мира?

— Юпитер, — Валерий Владимирович улыбнулся, — ты сердишься,следовательно, ты не прав. Давайте-ка лучше выпьем вина, Инга. Здесь подаютотличное белое вино.

Ингеборга в упор взглянула в кроткие глаза ВалерияВладимировича и почти за рукав поймала проходившую мимо официантку с синимистрелами вместо глаз.

— Принесите мне большую кружку светлого пива, — попросилаона. — Я не люблю белое вино, Валерий Владимирович. И ничего в нем не понимаю,и никогда его не пью.

В Сафоново Степан приехал к двум часам, с трудом высидевпервую половину дня в офисе. Ему совершенно незачем было ехать — ни в первойполовине дня, ни во второй. Он прекрасно об этом знал, но все-таки поехал.

Работы по-прежнему были остановлены, на объекте безвылазносидел Чернов, обремененный трудной задачей ежедневно выискивать какие-тозанятия для полусотни работяг и принимать меры, чтобы больше никто не свалилсяпо пьяному делу в котлован. Капитан Никоненко лег на дно и на жалкие телефонныепризывы Степана не отзывался. Но три последних дня, когда молчаниеправоохранительных органов стало явно затяжным, внесли некоторое успокоение всмятенную Степанову душу.

Дураку ясно, что если бы Володьку убили, капитан Никоненкоуже давно поселился бы в их котловане.

Или все-таки не поселился бы?

Степан приткнул «лендкрузер» к вагончику прораба, выключилрадио, бросил на щиток темные очки и не спеша оглядел все хозяйство.

Котлован по-прежнему был пуст и необитаем, как лунныйкратер. Трос гигантского крана с прицепленным семитонным крюком мернопокачивался из стороны в сторону над той самой плитой. В некотором отдалениичеловек шесть рабочих красили трубы — интересно, зачем? Еще несколько рыликакую-то подозрительную канаву, совсем далеко, почти у кромки леса, но все-такив пределах границ Степановых владений.

И последняя небольшая кучка — это можно сдохнуть от смеха,честное слово! — вяло терла тряпками стены жилых вагончиков.

Ну, Чернов, ну, эксплуататор хренов, всех занял!

Никто сложа руки не сидит, все при деле!

По-слоновьи фыркнув, Степан вылез из джипа. На порогепрорабской будки нарисовался Петрович и закрутил головой, как бы проверяя, всели в порядке во вверенном ему хозяйстве. Степан не был самодуром, но он былсерьезным начальником. И этот серьезный начальник приехал без предупреждения…

— Ну чего, Петрович? — спросил Степан, захлопнув тяжелуюдверь «лендкрузера». — Я смотрю, у вас трудовой энтузиазм прямо как первого мая— аж через край. А?

— Стараемся, Андреич, — пробормотал прораб со смущеннойулыбкой, еще не очень понимая, что именно его ждет — выволочка или похвала. —Чего ж без дела-то сидеть… Совсем плохо, когда люди без дела сидят… С нимипотом и не справишься…

Они сошлись на середине дороги между Степановой машиной ишаткой лесенкой, с которой суетливо сбежал прораб, и пожали друг другу руки.

— А поумнее ничего не могли придумать? — спросил Степан несердито, а скорее насмешливо, как определил про себя прораб. — Что они тамкопают? Сортир, что ль, новый возводят?