Тёмный поздний рассвет чуть брезжил над болотами. Средичёрных, гнилых лугов, среди дымчатого кустарника, среди полей, покрытыхнеровными рядами сжатого, но неубранного льна, болота светились бело и слепо,как олово.

Озябшие вороны, ночевавшие в кустарнике, уже проснулись и сголодным карканьем перелетали с места на место. Они лениво двигали крыльями,отяжелевшими от ночной сырости.

В особенно низких местах на земле лежал плотный белый туман.Призрачные верхушки кочек с пучками мёртвой травы, казалось, плавали наповерхности тумана.

Вокруг, насколько хватал глаз, всё было мертво, пустынно,очень тихо. Лишь далеко на востоке туманный воздух время от времени вздрагивал,как будто там мягко, но очень сильно хлопали большой дверью.

Но если бы чей-нибудь опытный глаз особенно внимательноприсмотрелся к кочкам, выступающим из тумана, то он бы, возможно, и заметил,что две кочки расположены как-то слишком близко друг к другу: Эти две тёмныекочки с пучками травы были шлемы Биденко и Горбунова. Вот уже три часа онинеподвижно лежали среди трясины, покрывшись плащ-палатками с нашитыми на нихпучками почерневшей травы.

Разведчики лежали таким образом, что каждый видел, чтоделается позади другого. Упёршись локтями в топкую землю и чуть приподнявголовы, они напряжённо всматривались каждый в свою сторону.

Изредка они перекидывались короткими фразами:

— Что-нибудь просматривается?

— Пусто.

— И у меня пусто. Ни живой души.

— Плохо дело.

— Да. Неважно.

Они находились в тылу у немцев, километрах в тринадцати отлинии фронта. С каждой минутой их лица делались всё серьёзнее, озабоченнее.

— Не видать?

— Не видать.

— Давно бы, кажется, пора.

— Слышь, глянь на часы. Мои стали, чёрт! Должно, обо что-нибудьстукнул. Сколько времени мы уже дожидаемся?

Горбунов поднёс руку с часами к глазам. Он сделал это такплавно, так осторожно, что на его шлеме не шевельнулась ни одна травинка.

— Семь тридцать две. Стало быть, ждём уже больше трёх часов.

— Ого!

Минут пятнадцать, если не больше, они молчали.

— Слышь, Вася.

— Да.

— А что, как его там захватили немцы?

Горбунов наконец высказал то самое, что уже давно в глубинедуши мучило Биденко. Но Биденко сумрачно сжал челюсти, отчего тёмные его скулыобозначились ещё резче. Глаза сузились, стали злыми.

— Не каркай! Чем зря языком трепать, наблюдай.

— Я и так наблюдаю. Да что ж, когда пусто.

И снова они надолго замолчали, изо всех сил напрягая зрение.Вдруг Горбунов шевельнулся, чуть приподнял голову.

Это движение было едва заметно. Но оно выражало крайнююстепень волнения. Как у очень дальнозоркого человека, зрачки его глаз сразурезко сократились, стали маленькими, как булавочные головки.

Биденко понял, что Горбунов видит нечто очень важное.

— Что там такое, Кузьма? — тихо, одними губами спросилБиденко.

— Лошадь, — так же тихо ответил Горбунов.

— Наша?

— Кажись, наша. Погоди. Зашла в кусты — не видать. Сейчасвыйдет. Машет хвостом. Идёт. Вот вышла. Так и есть: наш Серко!

— Что ты говоришь! — почти крикнул Биденко.

— Серко. Теперь ясно видать.

— Ну, стало быть, сейчас и пастушок покажется. Я ж тебеговорил. А ты каркал!

Не в силах сдержать радостного волнения, Биденко сделал то,чего ни за что не позволил бы себе при других обстоятельствах. Он ловко изменилположение тела и стал смотреть в ту сторону, куда смотрел его друг.

Так как они оба лежали, прижавшись к самой земле, то поле ихзрения было очень ограниченно. Горизонт казался придвинутым совсем близко. И погоризонту среди дымчатого кустарника медленно брела белая костлявая кляча,припадая на переднюю ногу с раздутым коленом.

Действительно, это был Серко. Но пастушка возле него небыло.

— Отстал малый. Верно, притомился. Сейчас покажется.

— Небось.

И оба разведчика стали прислушиваться, стараясь за хлопаньемразбитых копыт, которые лошадь с трудом вытаскивала из трясины, уловить звукичеловеческих шагов. Но человеческих шагов слышно не было.

Тогда Горбунов приложил ладони ко рту и несколько раз покрякал,как дикая утка. Однако никто не отозвался на этот условный звук.

— Не услыхал. Ты давай погромче.

Горбунов покрякал громче, но опять никто не откликнулся.Биденко со всевозможной осторожностью, необычайно медленно поднялся, стал наколени.

Горизонт сразу как бы отодвинулся, но на плоском болотистомпространстве, открывшемся перед глазами, по-прежнему не было заметно ни однойживой души.

— Балуется парень. Незаметно хочет подобраться, — сказалБиденко, тревожно поглядывая на Горбунова, как бы ища у него подтверждениядогадки, которой сам не верил.

Горбунов молчал.

— А ну, Кузьма, покрячь ещё. Может, отзовётся. Горбуновснова покрякал. И снова никто не отозвался.

— Ваня-а! Пастушок! — позвал Биденко, забывая всякуюосторожность.

— Кричи не кричи, — сумрачно сказал Горбунов, — дело ясное…

Между тем седая кляча продолжала приближаться. Через каждыедва шага она останавливалась и опускала длинную, худую шею, для того чтобыущипнуть жёлтыми зубами хоть несколько гнилых травинок. С её морды, поросшейредким седым волосом, свисала длинная резинка слюны. Костлявые ноги дрожали. Инад глазами, из которых один был сплошное бельмо, чернели мягкие глубокиеямины.

— Серко, Серко! — тихо позвал Горбунов и осторожнопосвистал.

Лошадь устало навострила одно ухо и, хромая, побрела кразведчикам. Она остановилась над ними, повесив голову. Так равнодушно,безучастно останавливается лошадь, потерявшая своего хозяина.

— Где же пастушок, Серко? — спросил Биденко. — Где ты егопотерял?