— Спасибо, — принимая пакеты и письмо, сказал я. Почтальонучтиво приподнял фуражку — не представляю как, но жест вышел естественным. — Я…э… вам что-нибудь должен?

— Нет-нет, все оплачено, — вежливо ответил почтальон. —Всего доброго.

Он развернулся и пошел, огибая башню. Я выждал пару секунд —и, повинуясь безумной догадке, бросился вслед за ним.

Не было никаких сталинских домов, насыпи с железкой,асфальтированной дороги.

Были: заводские корпуса, узкая заснеженная улица между нимии ожидающая почтальона карета. То есть не карета, конечно. Но откуда мне знать,как называется двухколесный открытый экипаж, в который впряжена лошадь? Шарабан?Тарантайка? Тильбюри?

Почтальон неторопливо шел к своему экипажу. А я обежал посвежему снегу вокруг башни — совершенно не похожей на водонапорную, скореевыглядевшую как одна из заводских построек.

Как я уже и ожидал, в башню вела только одна дверь, а навтором этаже было только одно окно. Башня была пятиугольной, метров пятнадцатьвысотой, немного сужающейся кверху.

Вернувшись к двери, я нырнул внутрь башни. Захлопнул дверь.Пакеты и письмо бросил на пол, а сам кинулся к другим дверям, изнутри их по-прежнемубыло пять.

Закрыто.

Закрыто.

Третья дверь послушно распахнулась.

Шел дождь. Над Москвой висело серое промозглое утро.Неожиданно резко ударил в нос запах выхлопных газов, мазута, еще какой-тодряни. Стучала вдали колесами уходящая электричка. Я вышел, тут же вляпался влужу, с ботинок упали и мгновенно растаяли хлопья снега. Обернулся.

Кирпичная башня. Самая обычная старая водонапорная башня.Одна-единственная дверь, одно окно, закрытое ржавыми железными ставнями.

От магазинов донесся обильно сдобренный матюками разговор:«А она… подзаборная… нажрался… как свинья, говорит… все вы, бабы…» Неправеднообиженному что-то визгливо отвечали пропитым, но, наверное, женским голосом.

Здравствуй, любимый город…

Я отступил назад, захлопнул за собой дверь. Закрыл засов.

Эх, писатель Мельников… Зря ты мне не поверил.

Подняв с пола пакеты и письмо, я поднялся на второй этаж.Открыл окно, выходящее на Москву. Отошел немного и несколько минут любовалсяудивительной картиной: дождливое серое утро в одном окне, яркий зимний рассвет— в другом.

А потом сел за стол и аккуратно вскрыл конверт с письмом.

Из конверта выпал узкий желтоватый листок, вызвавший у меняассоциацию то ли с повесткой, то ли с телеграммой: качеством бумаги, слепыммашинописным шрифтом, пропущенными союзами.

«Кириллу Максимову. Поздравляем прибытием. Обживайтесь. Пожеланию приступайте работе. Комиссия прибудет послезавтра. Всех благ».

Это «всех благ» меня доконало. Я скомкал листок, бросил напол. Снова заглянул в окна. Дождь в одном, снег в другом. Два мира и тризакрытых окна. Я попытался снять защелку с одного из закрытых окон — она неподдавалась.

Вернувшись к столу, я разорвал один из пакетов. Досталувесистый томик в коричневом кожаном переплете. Не в пластиковом «под кожу», ав настоящем, вкусно пахнущем новой вещью. Почему-то вспомнилось, что в Азиизапах кожи считается одним из самых отвратительных… интересно, будь я китайцемили корейцем, из чего оказался бы переплет?

Я осторожно открыл книгу. Никаких выходных данных,разумеется. Хорошая плотная белая бумага, четкая печать. На первой странице —оглавление:

Москва

Товары, разрешенные к вывозу — стр. 3

Товары, запрещенные к вывозу — стр. 114

Товары, разрешенные к ввозу — стр. 116

Товары, запрещенные к ввозу — стр. 407

Я открыл страницу сто четырнадцать. Список был более чемневелик.

«Рабы (лица, обращенные в собственность ближнего своего,состоящие в полной власти его).

Оружие массового поражения (оружие, предназначенное для нанесениямассовых потерь)».

Я открыл книгу ближе к началу. И выяснил, что пошлина заодин килограмм разрешенного к вывозу перца (черный, красный, белый или зеленый)составляет три тысячи восемнадцать рублей шесть копеек. Зато перчаткиоблагались пошлиной в размере всего семи рублей за пару. Пергамент — девяностошесть рублей три копейки за квадратный метр. А павлины (перо) — два рублясемнадцать копеек за десять сантиметров.

— Верещагин, уходи с баркаса… — пробормотал я. Посидел,разглядывая мелкий разборчивый шрифт. Нашел четыреста седьмую страницу.

Кроме рабов и оружия массового поражения, в Москву былозапрещено ввозить любые растения и семена, сохраняющие всхожесть, наркотическиевещества и любых животных, за исключением эндемичных. Несколько секунд я размышлял,являются ли эндемичными для Москвы верблюды. Или дельфины. Или белые медведи.

В зоопарке ведь они имеются.

Я представил, как по заснеженному тупичку тяжело топают кбашне груженные тюками анаши белые медведи с погонщиками-рабами, вооруженными портативнымиядерными бомбами. А я гордо встаю у двери и, размахивая книгой, не пускаю грузв Москву…

Я даже подошел к окну, за которым дремали заснеженныезаводские корпуса, и бдительно оглядел безлюдную улицу.

Что это? Дыра в пространстве? Нет уж, судя по архитектурезданий и гужевому транспорту почтальона — скорее во времени.

Или и в пространстве, и во времени.

Или в параллельный мир, вечную радость фантастов. Шелчеловек, открыл дверь в стене…

Тьфу!

Я разорвал второй пакет. Точно такая же книга, тоже вкожаном переплете, только черного цвета. Оглавление — все те же четыре раздела.

Но вверху — не «Москва», а таинственный «Кимгим».

Что-то в этом слове было от сибирских названий, что-то отазиатских. В одном я был уверен: никогда раньше я не слышал про такой город.

И впрямь проход между мирами?

А при чем тут я? Почему меня вначале забыли друзья, а потомперестали замечать даже менты? Откуда взялась Наташа Иванова и с какой радостиона покончила с собой? Кто позвонил и вывел меня на эту башню, смотрящую двумясторонами в два разных мира (и, никаких сомнений, способную открыться еще втри)? Кто прислал письмо и сборники таможенных правил?

Нет, неправильные вопросы. Не важные. Вначале меня должныинтересовать не причины происходящего, а мои действия.

На мне сырая одежда, к тому же — совсем не по погоде. Из еды— шоколадка и бутылка минералки. Денег ни копейки, и пока даже присвоить таможенныесборы нет возможности.