В другой раз она пришла раньше обычного.Рассказала, что уволилась из банка и теперь продает земельные участки, так чтосвободного времени стало больше. Я ей объяснил, что раньше назначенного часаурок начать все равно не смогу – у меня много дел.

– Я могу соединить две вещи – движение инеподвижность. Радость и концентрацию.

С этими словами направилась к машине, взяламагнитофон. С того дня перед началом занятий она танцевала в пустыне, а мальчикносился вокруг матери. А когда та усаживалась и брала перо, рука ее былатверже, чем всегда.

– Есть два вида букв, – объяснял я. – Первыевыводятся тщательно, но без души. В этом случае, какой бы превосходной техникойни владел каллиграф, он сосредоточен только на мастерстве – и несовершенствуется. Он начнет повторяться, он остановится в своем росте, аоднажды просто бросит свое занятие, ибо оно ему смертельно надоест.

Второй вид – когда есть высокая техника, ноесть и душа. Для этого нужно, чтобы намерение пишущего пришло в согласие сословом: в этом случае даже самые печальные стихи уже не облекаются в одеждытрагедии, но становятся простыми фактами, что встречаются нам на пути.

– А что ты будешь делать с этими рисунками? –спросил мальчик на чистейшем арабском языке. Он, хоть и не понимал нашразговор, всячески пытался принять участие в том, чем была занята его мать.

– Продам.

– А я тоже могу продавать свои рисунки?

– Не можешь, а должен. Когда-нибудьразбогатеешь на этом и будешь помогать маме.

Он остался доволен моим ответом и сновазанялся тем, что делал раньше, – принялся гоняться за разноцветной бабочкой.

– А что я буду делать с моими текстами? –спросила тогда Афина.

– Ты познала усилие, потребное для того, чтобыпринять правильную позу, успокоить свою душу, прояснить намерение, с уважениемотнестись к каждой букве каждого слова. Практикуй все это дальше. После долгойпрактики поймешь, что уже не думаешь о том, какие движения делать, – все онистанут частью твоего бытия. Но прежде чем прийти в такое состояние, надо сноваи снова практиковать и повторять, повторять. Снова и снова. А потом опять –снова и снова.

Погляди, как хороший кузнец работает со сталью.На взгляд постороннего он повторяет одни и те же движения – бьет себе да бьетмолотом. Но тот, кто искушен в искусстве каллиграфии, знает – всякий раз, какон поднимает молот, он опускает его с разной силой. Рука делает одно и то же,но совсем близко от поковки она понимает, надо ли ударить резче или мягче.Точно так же обстоит дело с повторяющимся упражнением: оно всякий раз – разное.

Придет момент, когда больше не надо будетдумать о том, что делаешь. Ты сам становишься буквой, тушью, бумагой, словом.

Момент этот пришел почти через год. К этомувремени Афину уже знали в Дубае, она рекомендовала многим своим клиентампоужинать в моем шатре, и благодаря им я понял, что карьеру она делаетблестящую – продает куски пустыни! Однажды вечером в сопровождении многочисленнойсвиты появился даже сам эмир. Поначалу я растерялся от неожиданности – не ждалтакого высокого гостя, – однако он успокоил меня и поблагодарил за все, что яделаю для Афины.

– Замечательный человек. И к ее редкостнымкачествам добавилось и то, чему вы ее научили. Я подумываю о том, чтобывыделить ей долю в компании. И о том, чтобы направить других моих сотрудниковизучать каллиграфию – особенно теперь, когда Афина уезжает на месяц в отпуск.

– Каллиграфия,– ответил я,– это всего лишьодин из способов, которые даровал нам Аллах, благословенно будь Его Имя.Способов научиться терпению и взвешенности суждений, уважительности иизяществу. Но всем этим можно овладеть и…

– В танце, – вставила Афина, стоявшая рядом.

– Или в продаже недвижимости,– договорил я.

Когда все уехали, а мальчик растянулся в углушатра – глаза у него слипались, – я принес бумагу и перо и попросил Афинунаписать что-нибудь. Но на полуслове взял перо у нее из рук. Настал час сказатьто, что следовало сказать. Я предложил ей немного пройтись.

– Ты уже научилась всему, что тебетребовалось. Твой почерк с каждым днем обретает все больше свойств и черт твоейличности. Это уже не повторение чужого, а созидание своего. Ты усвоила заветвеликих мастеров живописи: чтобы нарушать правила, надо сначала узнать их инаучиться их соблюдать.

Ты уже не нуждаешься в инструментах, тебебольше не нужны ни бумага, ни тушь, ни перо, ибо путь – важней, чем то, чтопобудило тебя пуститься в путь. Однажды ты рассказала мне, что человек, научившийтебя танцевать, воображал музыку в своей голове, но даже так мог в точностиповторить нужный ритм.

– Так оно и было.

– Если бы слова сливались воедино, онилишились бы смысла или страшно затруднили бы его постижение. Необходимо пустоепространство. Пробелы.

Она кивнула.

– А ты, хоть и владеешь словами, но еще ненаучилась управлять пробелами. Когда ты собранна, твоя рука не знаетпогрешностей. Но, перескакивая от слова к слову, она теряется.

– Откуда вы это узнали?

– Ответь лучше, прав ли я.

– Правы. Совершенно правы. На какие-то долисекунды, прежде чем сосредоточиться на следующем слове, я теряюсь. То, о чем яне желаю думать, упорно лезет на поверхность и пытается подчинить меня себе.

– И ты прекрасно знаешь, что это такое.

Афина знала, но не произнесла ни слова, покудамы не вернулись в шатер. Глаза ее наполнились слезами, хотя она изо всех силсдерживала их.

– Эмир сказал, что ты уезжаешь в отпуск.

Она открыла дверцу, села за руль, завеламашину. В течение нескольких минут лишь рокот мотора оглашал тишину пустыни.

– Я знаю, о чем вы говорите, – произнесла онанаконец. – Когда пишу, когда танцую, меня ведет Мать, сотворившая все сущее.Когда я гляжу на спящего Виореля, я знаю, что мой мальчик знает: он – плод моейлюбви к его отцу, которого я не видела уже больше года. А вот я…

Она осеклась. И молчание было подобно пробелумежду словами.

– …а вот я не знаю, чья рука качала меня вколыбели. Чья рука вписала меня в книгу мира сего.

Я лишь кивнул в знак согласия.

– Как по-вашему, это важно?

– Не всегда. Но в твоем случае – пока недотронешься до этой руки, не сможешь улучшить… каллиграфию, скажем так.