— Мы не знали, что нам делать. Все было так быстро, домпастора горел и башня на церкви, и солдаты с машинами только что были здесь, итеперь их уже не было, и мы вдруг оказались одни, наедине с женщинами в церкви.Нам оставили какое-то оружие, но мы не умели с ним обращаться, и даже если бымы умели, что бы нам это дало, нам, какой-то горстке? Как мы должны былиохранять такую колонну? Она растягивается далеко, такая колонна, даже если еепостоянно сгонять, и для охраны на таком длинном участке, тут нужно куда большеохранников, чем наша кучка.

Ханна сделала паузу.

— Потом начались крики и они становились все сильнее. Еслибы мы открыли двери и все бы выбежали…

Председатель выждал несколько секунд.

— Вы боялись? Вы боялись, что женщины-заключенные нападут навас?

— Что они нап… нет, но как бы мы могли опять навести срединих порядок? Там бы поднялась такая суматоха, с которой бы мы вовек несправились. А если бы они еще попытались бежать…

Председатель снова подождал, но Ханна не договорила.

— Вы боялись, что вас, в случае побега заключенных, арестуюти приговорят к расстрелу?

— Мы просто не могли дать им убежать! Мы же отвечали за них…Я имею в виду, мы же все это время охраняли их, в лагере и потом в колонне, вэтом ведь был смысл — мы охраняем, чтобы они не убежали. Поэтому мы не знали,что нам делать. Мы также не знали, сколько женщин доживет до следующего дня.Столько уже умерло, а те, которые еще были живы, были совсем, совсем слабыми…

Ханна заметила, что тем, что она говорит, она не очень-тосебе помогает. Но она не могла говорить ничего другого. Она могла толькопытаться говорить то, что она уже сказала, лучше, пытаться объяснять лучше иописывать лучше. Но чем больше она говорила, тем хуже выглядела ее ситуация. Незная, как ей быть, она опять обратилась к председателю:

— А вы бы как поступили?

Но на этот раз она сама знала, что не получит от негоответа. Она и не ждала ответа. Никто его не ждал. Председатель молча качалголовой.

Если вдуматься, то ситуация растерянности и беспомощности,описанная Ханной, не была такой уж трудной для представления. Ночь, холод,снег, огонь, крики женщин в церкви, исчезновение тех, кто до этого отдавалнадзирательницам приказания и сопровождал их — разве это была простая ситуация?Но могло ли это понимание сложности ситуации поставить в какое-либоколичественное соотношение весь ужас того, что сделали или в данном случаетакже не сделали обвиняемые? Как будто речь шла об автомобильной аварии стелесными повреждениями и полным выходом машины из строя, происшедшей напустынной дороге холодной зимней ночью, когда не знаешь, что тебе делать? Или оконфликте между двумя чувствами долга, и то и другое из которых требует от тебятвоего участия? Да, так можно было представить себе то, что описывала Ханна, носуд не хотел этого делать.

— Скажите, это вы написали рапорт?

— Мы вместе обдумывали, что нам писать. Мы не хотели ничегонаговаривать на тех, кто удрал. Но мы также не хотели, чтобы и на нас падалакакая-то тень.

— Значит, вы говорите, что думали вместе. Кто же писал?

— Ты!

Другая обвиняемая опять ткнула пальцем в сторону Ханны.

— Нет, я не писала. Разве это так важно, кто писал?

Один из прокуроров предложил с помощью экспертизы сравнитьпочерк рапорта и почерк обвиняемой Шмитц.

— Мой почерк? Вы хотите взять…

Председательствующий судья, прокурор и адвокат Ханнывступили в дискуссию по поводу того, сохраняет ли почерк свою идентичность напротяжении более чем пятнадцатилетнего отрезка времени и можно ли ее теперь сточностью установить. Ханна слушала их и несколько раз пыталась что-то сказатьили спросить, и приходила во все большее беспокойство. Потом она сказала:

— Не нужно никакой экспертизы. Я признаюсь в том, что это янаписала рапорт.

От семинаров, проводившихся по пятницам, в моей памятиничего не осталось. Даже если я хорошо вспоминаю весь ход процесса, мне неприходит на ум, какие научные разработки мы вели на тех семинарах. О чем мыговорили? Что мы хотели узнать? Чему нас учил профессор?

Однако я помню воскресенья. После дней, проведенных в суде,во мне просыпалась новая для меня жажда ощущения красок и запахов природы. Попятницам и субботам я дорабатывал то, что пропускал в университете запредыдущие дни, дорабатывал по крайней мере до такой степени, что не отставална занятиях от остальных и справлялся с программой семестра. По воскресеньям яотправлялся на прогулки.

Хейлигенберг, базилика Св. Михаэля, башня Бисмарка,Философская улица, берег реки — от воскресенья к воскресенью я лишьнезначительно менял свой маршрут. Я находил достаточно разнообразия в том, чтомог видеть зелень, становившуюся каждую неделю все более пышной, и Рейнскуюравнину, лежавшую то в мареве жары, то за дождевой вуалью, то под грозовымиоблаками, и мог вдыхать в лесу запах цветов и ягод, когда на нее светило солнце,и запах земли и прелых прошлогодних листьев, когда на нее падал дождь. Мневообще не надо много разнообразия и я его не ищу. Следующее путешествие чутьдальше, чем предыдущее, очередной отпуск в месте, которое я открыл во времяпоследнего отпуска и которое мне понравилось — этого мне достаточно. Одно времяя думал, что мне следует быть посмелее, и заставлял себя ездить в Египет,Бразилию и на Цейлон, пока не начал опять ближе знакомиться с уже знакомыми мнеместами. В них я вижу больше.

Я снова нашел в лесу то место, где мне открылась тайнаХанны. В этом месте нет и тогда не было ничего особенного, никакого причудливорастущего дерева или каменной глыбы, никакой необычной панорамы, открывающейсяна город или равнину, ничего, что могло бы располагать к неожиданнымассоциациям. Когда я размышлял о Ханне, неделя за неделей, кружа в одном и томже потоке мыслей, одна из них отделилась, пошла по своему собственному пути и вконце концов преподнесла мне свой результат. Она сделала это вполне обыденно —результат мог явиться мне где угодно или, во всяком случае, везде там, гдезнакомое окружение и привычная обстановка позволяют воспринимать и предполагатьто неожиданное, что набрасывается на тебя не снаружи, а растет у тебя изнутри.Так это случилось со мной по дороге, резко поднимающейся в гору, пересекающейшоссе, проходящей мимо колодца и пролегающей сначала под старыми, высокими,темными деревьями и ведущей затем через редкий кустарник.

Ханна не умела читать и писать.

Поэтому она просила других читать ей вслух. Поэтому онадавала мне читать и заполнять все во время нашего путешествия на велосипедах ибыла так разгневана в то утро в гостинице, когда нашла мою записку, понимала,что я буду ждать от нее, что она прочтет ее, и боялась разоблачения. Поэтомуона уклонилась от дальнейшей учебы в трамвайном парке; ее недостаток, которыйона могла скрывать, работая кондуктором, при обучении на вагоновожатую явновышел бы наружу. Поэтому она пренебрегла новой должностью на фабрике и пошла влагерные надзирательницы. Поэтому она, во избежание столкновения с экспертом,призналась, что написала рапорт. Неужели именно поэтому она наговорила на себястолько в зале суда? Потому что не могла прочитать ни книги дочери, ниобвинительного протокола, не могла разглядеть шансов своей защиты исоответствующим образом подготовиться? Неужели именно поэтому она отправлялатех девочек в Освенцим? Чтобы, если они что-то заметили, навсегда заставить ихзамолчать? И неужели именно поэтому она брала под свою опеку самых слабых?