Поэтому? То, что ей было стыдно показывать, что она не умеетчитать и писать, и то, что озадачивать меня было для нее более удобнойвозможностью, чем выдавать себя, это я мог понять. Стыд как причинауклончивого, защитного, скрытного, притворного и даже оскорбительного поведениябыл знаком и мне. Но стыд Ханны от того, что она не умеет читать и писать, какпричина ее поведения на суде и в лагере? Она разоблачала себя как преступница,боясь, что ее разоблачат как неграмотную? Она становилась преступницей, боясь,что ее разоблачат как неграмотную?

Сколько раз я тогда и с тех пор задавался одинаковымивопросами. Если мотивом поступков Ханны была боязнь разоблачения — почему тогдавместо безболезненного разоблачения себя как неграмотная она выбраланевыносимое разоблачение себя как преступница? Или она считала, что и дальше унее получится жить безо всякого разоблачения? Неужели она была столь недалекой?И неужели она была такой самонадеянной и злой по натуре, что могла статьпреступницей, чтобы только не выдавать своей неграмотности? В то время и позжея снова и снова отбрасывал эти мысли. Нет, говорил я себе, Ханна не выбиралапреступление. Она не хотела занимать более высокую должность на фабрике и сталанадзирательницей совершенно случайно. И она не отправляла слабых и немощных вОсвенцим потому, что они читали ей вслух, она брала их для чтения потому, чтохотела облегчить им последние недели их жизни, прежде чем их все равно отправятв Освенцим. И на суде Ханна не вымеряла разницу между разоблачением себя какнеграмотная и разоблачением себя как преступница. Она не подсчитывала и невыгадывала. Она была согласна с тем, что ее привлекали к ответу, просто нехотела к тому же еще оказаться разоблаченной в своем недостатке. Она нигде неискала своих интересов, а боролась за свою правду, за свою справедливость. И оттого, что ей всегда приходилось немного притворяться, от того, что она никогдане могла быть до конца искренней, никогда не могла быть полностью самой собой —это были жалкая правда и жалкая справедливость, но это были ее правда и еесправедливость, и борьба за них была ее борьбой.

Могу представить, что она находилась на грани полногоизнеможения. Она боролась не только на суде. Она боролась всю свою жизнь, недля того, чтобы показать, что она может, но для того, чтобы скрыть, чего она неможет. Ее жизнь была жизнью, в которой продвижение вперед заключалось вэнергичных отступлениях, а победы — в скрытых поражениях.

Странным образом трогало меня несоответствие между тем, чтодолжно было быть на душе у Ханны, когда она уезжала из моего города, и тем, чтоя тогда представлял и разрисовывал себе. Я был уверен, что, предав ее иотрекшись от нее, я тем самым прогнал ее из города, а фактически она простохотела избежать разоблачения своей неграмотности при дальнейшем обучении втрамвайном парке. Правда, то обстоятельство, что я все-таки не прогнал ее,ничего не меняло в том, что я ее предал. То есть вина моя оставалась прежней. Иесли я был не виновен в том плане, что предательство по отношению к преступницене может наложить на человека вины, то был виновен потому, что любилпреступницу.

После того как Ханна призналась, что это она написаларапорт, другим обвиняемым легли все карты в руки. Ханна, мол, там, где онадействовала не одна, притесняла и принуждала других, угрожала им. Она полностьювзяла на себя все командование. Распоряжалась, что надо было делать и чтописать. Принимала все решения.

Жители деревни, дававшие показания в качестве свидетелей, немогли этого ни подтвердить, ни опровергнуть. Они видели, что горящая церковьохраняется несколькими женщинами в форме, которые не пытаются ее открыть, ипоэтому сами не решились открыть ее. Они встретили этих женщин на следующееутро, когда те собирались выходить из деревни, и узнают их снова в сидящихперед ними обвиняемых. Но какая из обвиняемых во время той утренней встречизадавала тон, и задавала ли какая-нибудь из обвиняемых его вообще, они сказатьне могли.

— Но вы не можете исключить, что вот эта женщина, — адвокатодной из других обвиняемых показал на Ханну, — принимала решения?

Нет, исключить этого они не могли, да и как, собственно, ипри виде других обвиняемых, которые были явно старше, производили болееусталое, пугливое и понурое впечатление, они этого вовсе не хотели. Посравнению с остальными обвиняемыми Ханна смотрелась по-командирски. К тому женаличие командира снимало подозрения с жителей деревни: не прийти на помощь,противостоя подразделению, руководимому четкими командами, было куда лучше, чемне прийти на помощь, имея перед собой группу сбитых с толку, растерянных женщин.

Ханна боролась дальше. Она соглашалась с тем, чтосоответствовало действительности, и оспаривала то, что не соответствовалодействительности. Она возражала с горячностью, которая становилась все болееотчаянной. Ханна не повышала голоса, но уже та интенсивность, с которой онаговорила, неприятно действовала на суд.

В конце концов она сдалась. Она говорила только тогда, когдаее спрашивали, она отвечала коротко, сухо, иногда рассеянно. Словно в знактого, что она сдалась, она больше не вставала, когда говорила.Председательствующий судья, который в самом начале процесса неоднократноуказывал ей на то, что, давая показания, она может оставаться сидеть, сейчаспринимал это к сведению с неприязненной миной. Порой, ближе к концу процесса, уменя складывалось впечатление, что суду все это дело надоело, что он хочет,наконец, поскорей покончить с ним, и уже отошел от него, снова вернувшись внастоящее после долгих недель в прошлом.

С меня тоже было достаточно. Но я не мог просто так выкинутьэто дело из головы. Для меня разбирательство не заканчивалось, а тольконачиналось. Я был зрителем и вдруг стал участником, игроком в одной общей игреи арбитром, от которого зависит общее решение. Я не искал и не выбирал для себяэтой новой роли, но я исполнял ее сейчас, хотел я этого или нет, делал ячто-нибудь или вел себя совершенно пассивно.

А сделать можно было только одно. Я мог пойти кпредседательствующему судье и сказать ему, что Ханна была неграмотной. Что онане была главным действующим лицом той страшной ночи и не на ней лежала главнаявина, которую взваливали на нее другие. Что ее поведение на суде несвидетельствовало о какой-то ее чрезмерной твердолобости, неуступчивости илидерзости, а было результатом недостаточного знания ею обвинения и содержаниякниги и, пожалуй, исходило также из отсутствия у нее всякой стратегической итактической линии. Что она была очень ограничена в своей защите. Что да, онабыла виновна, но не настолько, как это представлялось суду.

Может быть, мне не удастся переубедить судью. Но я заставлюего задуматься и по-иному отнестись к этому делу. В итоге выяснится, что я былправ, и Ханну хотя и накажут, но наказание будет не таким сильным. Хотя ей ипридется сесть в тюрьму, но она раньше выйдет из нее, раньше будет свободной —разве это было не то, за что она боролась?