Прошло меньше минуты с того момента, как Биттербак сел настул, и до момента, когда Брут тихо через плечо скомандовал: «Включай навторую». Свет снова слегка потускнел, но только чуть-чуть, вы бы и не заметили,если бы не ожидали специально. Это означало, что Ван Хэй повернул выключатель,который какой-то умник назвал феном для волос Мэйбл. Из-под шлема донессянизкий гул, и Биттербак подался вперед, натянув застежки и ремень на груди. Устены стоял тюремный врач, глядя безучастно, закусив губы так, что ротпревратился в белую линию. Не было ни дерганий, ни рывков, которые старыйТут-Тут изображал на репетиции, только это сильное стремление вперед, такое,как мужчина ощущает в бедрах во время мощного спазма при оргазме. Голубаярубашка Вождя натянулась на груди, и между застежками стали видны полоски кожи.

А потом пошел запах. Сам по себе не плохой, но неприятныйиз-за ассоциаций. Я никогда не мог спуститься в подвал, когда меня привезли вдом внучки, хотя именно там у маленького правнука была установка Лайонела,которую он с удовольствием показал бы своему прадедушке. Я не протившестеренок, но, уверен, вы уже догадались, не выношу трансформатора. То, как онгудит. А еще то, как пахнет, когда нагреется. Даже через столько лет этот запахнапоминает мне о Холодной Горе.

Ван Хэй дал ему тридцать секунд и отключил ток. Доктор вышелвперед и послушал стетоскопом. Свидетели сидели молча. Доктор выпрямился ипосмотрел сквозь сетку. «Расстроено», – сказал он и сделал резкое движениепальцами. Он услышал несколько беспорядоч-ных ударов сердца в груди Биттербака,скорее всего таких же бессмысленных, как последние судороги обезглавленногоцыпленка, но все же лучше не оставлять шансов. Никому не нужно, чтобы он вдругсел на каталке, когда его провезут через полтоннеля, и стал орать, что горит.

Ван Хэй включил на третью, и Вождь опять подался вперед,слегка качаясь из стороны в сторону в волнах электрического тока. На этот раздоктор, послушав его, кивнул. Все было кончено. Мы в очередной раз успешносправились с разрушением того, что не можем создать. Кое-кто из зрителей снованачал тихо разговаривать, но большинство людей сидели, опустив голову и глядя впол, словно окаменев. Или словно им было стыдно.

Харри и Дин принесли носилки. С одной стороны их должен былнести Перси, но он не знал этого, и никто ему не сказал. Вождя, все еще вчерном шелковом мешке на голове, погрузили на носилки, и мы с Брутомбыстро-быстро, почти бегом, понесли его в тоннель. Из отверстия в верхней частимешка шел дым – много дыма – с ужасающей вонью.

– О Боже, – закричал Перси срывающимся голосом. – Что засмрад?

– Уйди с дороги и не путайся под ногами, – бросил ему Брут,направляясь к стенке, где висел огнетушитель. Он был старинного типа, снасосом, но не так уж плох, и мог пригодиться: левая коса Биттербака тлела, каккуча влажной листвы.

– Не обращай внимания, – сказал я Бруту. Мне не хотелосьсчищать массу химической пены с лица покойника перед тем, как погрузить его врефрижератор. Я похлопал ладонью по голове Вождя (Перси все это время смотрел,вытаращив глаза), пока дым не перестал идти. Потом мы спустили тело по лестницев двенадцать ступеней, ведущей в тоннель. Здесь было холодно и промозгло, как втемнице, где-то все время капала вода, В тусклом свете лампочек с грубымижестяными плафонами, сделанными в тюремной мастерской, видне-лась кирпичнаятруба, проходившая метрах в десяти под шоссе. Потолок был неровный и влажный.Каждый раз, попадая в тоннель, я чувствовал себя персонажем рассказов ЭдгараПо.

Там нас ждала каталка. Мы положили тело Биттербака на нее, ия в последний раз проверил, что его волосы не горят. Косичка здорово обгорела содной стороны, и я с сожалением увидел, что красивая ленточка превратилась вобугленный комочек.

Перси шлепнул покойника по щеке. Звук пощечины заставил всехнас вздрогнуть. Перси посмотрел на нас с гордой улыбкой на губах и сияющимиглазами. Потом снова взглянул на Биттербака.

– Прощай, Вождь, – сказал он. – Надеюсь, в аду тебе мало непокажется.

– А ну, не трогай. – Голос Брута гулко и торжест-веннозвучал в пустоте тоннеля. – Он свое заплатил. Теперь со всеми в расчете. Такчто не трогай его.

– Да ладно тебе, – протянул Перси, но тут же неловкоотступил назад, когда Брут придвинулся к нему и его тень за спиной выросла, кактень той обезьяны из рассказа об улице Морг. Но вместо того, чтобы схватитьПерси, Брут взялся за ручки каталки и стал медленно толкать Арлена Биттербака втоннель, где его ожидала последняя машина, припар-кованная на обочине шоссе.Жесткие резиновые коле-са каталки скрипели, ее тень качалась и извивалась нанеровной кирпичной стене. Дин и Харри взялись за простынку в ногах и прикрылилицо Вождя, приобретающее уже восковой цвет мертвых, невинное и в то же времявиноватое.

Когда мне было восемнадцать, мой дядя Поль, в честь которогоменя назвали, умер от инфаркта. Я поехал с родителями в Чикаго на его похороныи зашел навестить родственников по отцовской линии, многих из которых вообще незнал. Мы пробыли там почти месяц. Вообще поездка была неплохой и волнующей, но,с другой стороны, ужасной. Я был тогда влюблен без памяти в молодую женщину,которая потом, через две недели после моего девятнадцатилетия, стала моейженой. Однажды ночью, когда тоска по ней жгла сердце и разум (не говоря уже омоих гениталиях) так, что я сходил с ума, я сел писать ей письмо, длинное,почти нескончаемое: я изливал свою душу без оглядки, не перечитывая, потому чтобоялся, что малодушие меня остановит. И я не остановился, а когда мойвнутренний голос настойчиво стал повторять, что это безумие отправлять такоеписьмо, где мое раскрытое сердце протянуто, как на ладони, я не внял ему сдетской беззаботностью, не задумываясь о последствиях. Меня потом всегдаинтересовало, сохранила ли Дженис это письмо, но никогда не хватало смелостиспросить об этом. Знаю точно, что не нашел его, когда разбирал вещи жены послепохорон, хотя само по себе это уже ничего не значило. Я не спросил ее скореевсего из боязни узнать, что пылающие строчки значили для нее гораздо меньше, чемдля меня.

Письмо было на четырех страницах, я в жизни не писал ничегодлиннее, а теперь вот эта история. Сколько уже рассказано, а конца все еще невидно. Если бы я знал, что будет так длинно, то, наверное, и не начинал. Я ипредставить себе не мог, сколько дверей откроется в процессе писания, словностарая отцовская авторучка не просто ручка, а странная волшебная палочка.Лучший пример того, о чем я говорю, – Вилли Пароход, Мистер Джинглз, мышь наМиле. Пока я не начал писать, я не осознавал, насколько важен этот мышонок (да,именно он). Например то, как искал Делакруа до прихода самого Делакруа, – яникогда не думал, что это придет мне в голову в здравом уме, пока не началписать и вспоминать.

Я хочу сказать, что не представлял, как далеко в про-шлое мнепридется уйти, чтобы рассказать вам о Джоне Коффи, или насколько придетсяоставить его в камере, этого громадного человека, чьи ноги не умещались накойке, а свисали до самого пола. Но я не хочу, чтобы вы о нем забыли. Я хочу,чтобы вы увидели, как он лежит, глядя в потолок камеры, плача молчаливымисле-зами или закрыв лицо руками. Я хочу, чтобы вы услы-шали его вздохи, похожиена рыдания, и время от вре-мени всхлипывания. Эти звуки не были такими, какиемы слышим иногда в блоке "Г" – резкие крики с нот-ками раскаяния; вних отсутствовало страдание, а выра-жение его глаз, казалось, было далеко оттого выражения боли, с которым мы привыкли сталкиваться. Иногда – я понимаю,как глупо это звучит, конечно, понимаю, но нет смысла писать так длинно, еслине можешь расска-зать все, что накопилось в душе, – иногда мне казалось, что он(Джон Коффи) чувствовал скорбь обо всем мире, слишком большую, чтобы как-то ееоблегчить. Изредка я садился и разговаривал с ним, как разговаривал со все-ми(разговоры были нашей самой большой и самой важ-ной работой, как я ужеговорил), и старался утешить его. Не думаю, что мне это удавалось, ведь в душея ра-довался тому, что он страдает, это понятно. Я чувствовал, что он заслужилтого, чтобы страдать. Мне даже иногда хотелось позвонить губернатору (или чтобыПерси сказал ему, ведь это его дядя, а не мой) и попросить отсрочить казнь. Мыне должны сжигать его сейчас, сказал бы я. Ему еще очень больно, все еще живожжет и колет его изнутри, как острая заноза. Дайте ему еще девяносто дней. Вашачесть. Пусть он сделает для себя то, что мы не в силах.