Я хочу, чтобы вы не забывали о Джоне Коффи, пока я незакончу уже начатый рассказ, – о Джоне Коффи, лежащем на койке, о том ДжонеКоффи, кто боится темноты и наверняка не без причины, потому что в темноте его,возможно, ожидают не только тени двух девочек с белокурыми волосами – уже немаленькие девочки, а мстительные гарпии. О том Джоне Коффи, из глаз котороговсе время бегут слезы, как кровь из раны, которая не затянется никогда.

И вот Вождь сгорел, а Президент ушел, но недалеко – всего вблок "В", служивший домом для большинства из ста пятидесятиобитателей Холодной Горы. Жизнь Президента продлилась на двенадцать лет. В1944-м он утонул в тюремной прачечной. Но не в прачечной тюрьмы «ХолоднаяГора», та была закрыта в 1933-м. Хотя мне кажется, заключенным все равно: стенывезде стены, а Олд Спарки столь же смертелен в небольшой каменной камере, как ив помещении склада в Холодной Горе.

А Президента кто-то окунул лицом в чан с химическимрастворителем и подержал там. Когда охранники извлекли его, на нем лица уже небыло. Его опознали по отпечаткам пальцев. В общем, лучше бы ему умереть на ОлдСпарки, хотя тогда он не прожил бы еще двенадцать лет. Я сомневаюсь, что онзадумывался над этим, разве что в последнюю минуту своей жизни, когда еголегкие пытались вдыхать щелочной раствор для химчистки.

Кто это сделал, так и не узнали. К тому времени я уже неработал в системе исправительных учреждений, но Харри Тервиллиджер написал обэтом в письме. «С ним расправились скорее всего потому, что он белый, – писалХарри, – но все равно он получил свое. Я просто считаю, что у него была большаяотсрочка от казни, но в конце концов казнь состоялась».

После ухода Президента в блоке "Г" наступилозатишье. Харри и Дина временно перевели в другое место, и на Зеленой Милекакое-то время оставались только Брут, Перси и я. Что на самом деле означалоБрут и я, потому что Перси был сам по себе. Просто поразительно, как этотмолодой человек ухитрялся все время ничего не делать. И довольно часто (нотолько в отсутствие Перси) другие ребята приходили для того, чтобы«потрепаться», как называл это Харри. В такие дни появлялся и мышонок. Мыкормили его, и он сидел во время еды важный, как Соломон, глядя на насблестящими бусинками глаз.

Эти несколько недель были легкими и спокойными, даженесмотря на большую, чем обычно, язвительность Перси. Но всему хорошемуприходит конец, и в дождливый июльский понедельник – я ведь говорил уже, чтолето было сырым и дождливым? – я сидел на койке в открытой камере в ожиданииЭдуара Делакруа.

Он пришел с неожиданным шумом. Дверь, ведущая в прогулочныйдворик, распахнулась, впустив пучок света, раздался беспорядочный звон цепей,испуганный голос, бормочущий на смеси английского и южного американского сфранцузским (этот говор заключенные Холодной Горы называли «до баю»), и крикиБрута:

«Эй! А ну прекрати! Ради Бога! Прекрати, Перси!».

Я уже начал было дремать на койке Делакруа, но # вскочил, исердце мое тяжело заколотилось. Такого шума до появления Перси в блоке"Г" практически не было никогда; он принес его с собой, какнеприятный запах.

– Давай иди, чертов французский педик! – орал Перси, совсемне обращая внимания на Брута. Одной рукой он тащил человека ростом не большекегли. В другой руке Перси держал дубинку. Лицо его было красным, зубынапряженно оскалены. Хотя выражение лица совсем не было несчастным. Делакруапытался идти за ним, но цепи на ногах мешали, и как быстро он ни старалсядвигать ногами, Перси все равно толкал его быстрее. Я выскочил из камеры какраз вовремя и успел поймать его, пока он не упал.

Перси замахнулся на него дубинкой, но я удержал его рукой.Тут подбежал запыхавшийся Брут, такой же растерянный и недоумевающий, как и я.

– Не разрешайте ему больше меня бить, месье, – лепеталДелакруа. – Силь ву пле, силь ву пле!

– Пустите меня к нему, пустите, – орал Перси, бросаясьвперед. Он стал колотить дубинкой по плечам Делакруа. Тот с криком поднял руки,а дубинка продолжала наносить удары по рукавам его синей тюремной рубашки. Втот вечер я увидел его без рубашки, и синяки у этого парня шли по всему телу.Видеть их было неприятно. Он был убийца и ничей не любимчик, но мы так необращались с заключенными в блоке "Г". По крайней мере, до приходаПерси.

– Эй, эй! – заревел я. – А ну прекрати! Что это такое?

Я пытался встать между Перси и Делакруа, но это не оченьпомогло. Дубинка Перси продолжала мелькать то с одной стороны от меня, то сдругой. Рано или поздно она зацепила бы и меня, и тогда бы прямо здесь вкоридоре началась драка, независимо от того, какие у него родственники. И еслибы я не смог за себя постоять, мне охотно помог бы Брут. В какой-то мере жаль,что мы этого не сделали. Может быть, тогда то, что произошло потом, сложилосьбы иначе.

– Чертов педик! Я научу тебя, как распускать руки, вшивыйгомосек!

Бамс! Бамс! Бамс! Кровь потекла из уха Делакруа, и онзакричал. Я перестал его загораживать, схватил за одно плечо и втащил в камеру,где он упал, скорчившись, на койку. Перси обошел вокруг меня и дал ему пинокпод зад – для скорости, можно сказать. Потом Брут его схватил – я имею в видуПерси – за плечи и вытащил в коридор.

Я задвинул дверь камеры, потом повернулся к Перси, чувствонедоумения и потрясения боролись во мне с настоящей яростью. К тому времениПерси уже работал здесь несколько месяцев – достаточно, чтобы мы все поняли,что он нам не нравится, но тогда я впервые осознал, насколько он неуправляем.

Он стоял и глядел на меня не без страха – я никогда не сомневался,что в душе он трус, – но все равно уверенный, что связи защитят его. В этом онбыл прав. Я подозревал, что найдутся люди, не понимающие, как это может быть,даже после всего, что я рассказал, но этим людям слова «Великая депрессия»знакомы только по учебнику истории. Если бы вы жили в то время, для вас этислова значили гораздо больше: если вы имели постоянную работу, то сделали бычто угодно, лишь бы сохранить ее.

Краска слегка сошла уже с лица Перси, но щеки все ещепылали, а волосы, всегда зачесанные назад и лоснящиеся от бриолина, свесились вбеспорядке на лоб.

– Что это такое, черт побери? – воскликнул я. – На моемблоке никогда – слышишь? – никогда не били заключенных!

– Этот ублюдок – педик, пытался полапать мой член, когда явытаскивал его из фургона, – заявил Перси. – Он еще заплатит за это, я емувсыплю.

Я смотрел на него, не в состоянии найти слова от изумления.Я не мог себе представить самого хищного гомосексуала на Божьем свете, кто бысделал то, что Перси только что описал. Подготовка к переселению в зарешеченнуюквартиру на Зеленой Миле, как правило, не приводит даже самых аморальныхзаключенных в сексуальное настроение.