которые вовсе не скорбят, – и их принимают за чудовищ. В шестом классе я прочитала «Постороннего» Альбера Камю. В то время все крутые ребята читали эту книгу – шестнадцатилетние, внезапно окутанные экзистенциальным страхом, они дожидались школьного автобуса с сигаретой в одной руке и романом в другой. В книге идет речь о Мерсо, молодом человеке из Алжира, который получает телеграмму с известием о смерти матери. На похороны он приходит, не проронив ни слезинки, пьет кофе и курит перед ее гробом. Позже, в тот же день, он встречает Мари, старую знакомую, и они отправляются купаться, а затем в кино, на комедию. Когда позже Мерсо обвиняют в убийстве, в качестве доказательства его бездуховности прокурор приводит очевидную неспособность горевать. Это, как утверждает прокурор во время судебного заседания, является явным свидетельством того, что Мерсо – убийца: совершенно ясно, что человек, который не оплакивает свою мать, – монстр. И его приговаривают к смерти.

После первого прочтения книга мне не понравилась, хотя, конечно, пришлось сделать вид, что это не так. Меня огорчила пассивность Мерсо, граничащая с идиотизмом, и сосредоточенность прокурора на несущественной информации. «Переоценили», – заключила я, возвращая книгу на полку. Четыре года спустя, когда шестой класс и курение тайком остались позади, умерла моя двоюродная бабушка. Она долго болела, от ее памяти осталась лишь тень той, что была раньше, речь стала невнятной. Я ее плохо знала, и, хотя и расстроилась, наших отношений все же было недостаточно, чтобы ее уход вызвал у меня сильные эмоции.

Вместе с семьей я отправилась на похороны в Америку, где во время церемонии попыталась найти ее старшего сына, моего двоюродного дядю. «Он решил не приезжать», – объяснила мама, и это известие меня шокировало. В мыслях я тут же сделала ему выговор: «Как не стыдно!»

На следующий день мы встретились с ним за обедом недалеко от его адвокатской конторы. Дядя заказал стейк и вино, смеялся по поводу и без, показывал фотографии своей недавней поездки на Гавайи, и все это без какого-либо намека на страдания. «Как можно быть таким бесчувственным? – подумала я. – И еще родной сын».

В следующем году я путешествовала с университетскими друзьями по Америке, от восточного до западного побережья. В самом начале поездки я решила навестить своего двоюродного дядю. Он принял меня очень тепло, предложил кофе и лимонный пирог домашнего приготовления. В гостиной на алтаре, расположенном на каминной полке, стояла фотография его матери в рамке, вокруг мерцали свечи, курились недавно догоревшие благовония. Рядом стоял портрет бабушкиного мужа, дяди моей матери: он погиб около десяти лет назад, его ослепило солнцем, и старенький «Форд» врезался в красный клен. На стене висел акварельный портрет кисти моего двоюродного дяди, который он сделал со своей матери. С безмятежной улыбкой, тонкими морщинами, яркими глазами, безупречным маникюром – такой мы знали бабушку до того, как наступили ее последние дни. Затем дядя провел меня в сад через заднюю дверь, в саду цвели розы. Он сказал, что посадил их в день похорон, пока мы были на кладбище. И я почувствовала глубокое раскаяние за то, что прежде корила его, раскаяние за то, что взялась его судить.

Существует общепринятый образ того, как нужно горевать на виду у других: не слишком мало и не слишком много. Но часть скорби проходит за кулисами, та часть, которая предназначена только для нас самих и для умершего. И я подозреваю, что именно в этом уединении, вдали от толпы и осуждений, возможно найти утешение.

21

1981 – Лондон

Уровень безработицы рос; в Брикстоне, Ливерпуле, Бирмингеме и других городах страны происходили беспорядки. Йоркширский Потрошитель был пойман, Диана и Чарльз – помолвлены, а Джон Леннон – мертв.

Ань уже исполнилось девятнадцать лет, она повзрослела и за последний год приложила немало усилий, чтобы превратить квартиру 3Б в свой дом. Ей пришлось не один раз съездить в местную Армию спасения за парой подушек и пожелтевшей белой скатертью, а зеленая ваза, приобретенная еще в Соупли, занимала в доме почетное место.

Квартира дала Ань чувство свободы, которого так не хватало с тех пор, как она покинула Вьетнам. Вокруг больше не было забора с колючей проволокой, и можно было покидать территорию в любой момент, без надобности предупреждать каких-либо сотрудников о своем местонахождении. Это позволило ей снова почувствовать себя полноценной – гражданкой, чье пребывание в стране было легальным и не нуждалось в постоянном контроле. Ань начинала отстраняться от образа оборванной беженки, который нередко появлялся в газетах и на экране телевизора; завидев такое краем глаза, она тут же отворачивалась, не желая вспоминать, кем она была всего год назад; в ней поднималась смесь стыда и печали.

* * *

Она работала на швейной фабрике, куда устроилась благодаря знакомому Биани: тот услышал, что они набирают новых сотрудников. Фабрика находилась в Хакни, на другом конце города, и Ань вставала ни свет ни заря, стараясь не разбудить спящих братьев, добиралась на трех разных автобусах, после чего двадцать минут шла пешком. Темп работы был даже быстрее, чем на фабрике в Гонконге, часы – дольше, а помещение – холоднее. Но Ань нравилась монотонная работа, и теперь, освоившись, она могла позволить себе думать о разных посторонних вещах. На фабрике у нее появились друзья, вьетнамские рабочие, которые помогали советом – например, как починить засорившуюся раковину (залить ее кипятком), как подать заявление на получение статуса резидента (обязательно постричь братьев перед приемом в офисе) и как приготовить хороший суп кань кай чуа[23] (добавить немного сахара в бульон).

Там были и другие вьетнамцы, но они не казались особо дружелюбными – группа юношей сидела у входа, мимо которого Ань нужно было идти, чтобы попасть в свое здание, они курили и провожали ее взглядами. Дук и Ба жили в квартале неподалеку, и время от времени Ань оставляла братьев у них и отправлялась на встречу с Биань или друзьями с фабрики. Когда ей впервые пришлось объяснить братьям, куда она уходит, они были шокированы ее предательством, но на смену их гневу пришли печаль и страх.

– Мы еще ни разу не расставались с тех пор, как покинули Вунгтхэм, – объяснил Минь, пытаясь скрыть свое беспокойство насчет того, что ночью его могут оставить за старшего.

Отец говорил им: «Держитесь вместе, несмотря ни на что», – но не сообщил, когда истечет срок действия этой инструкции и когда наконец-то можно будет отделиться друг от друга. Несколько