Но, кажется, меня больше не занимали ни холеная стерва Лара,ни анестезиолог Павлик. Я не отрываясь смотрела на мужчину. В его лице, неслишком выразительном, но запоминающемся, была какая-то скрытая, враждебная мнесила. Его бесстрастные глаза всасывали меня, как две воронки, а легкая ухмылка,разрезающая губы – неровно, как тупой нож консервную банку, – лишала остатковсил.

– Не стоит беспокоиться, дорогая, – очень тихим голосомсказал он. – Верьте нам, все будет хорошо. Вы верите?

Я ничего не ответила. Не смогла ответить. Лицо мужчиныдробилось за клубами сизого дыма, но теперь оно странно приблизилось ко мне, ядаже могла различить маленькие колючие точки зрачков и несколько крупных оспинна правой щеке.

То ли от этих оспин, то ли от дыма – слишком ароматного,слишком приторного – я снова почувствовала приступ дурноты.

– Вы можете не курить? – слабым голосом попросила я.

Мужчина улыбнулся кончиками губ и аккуратно положил трубку вкарман.

– Все будет хорошо, – снова повторил он. – Вы верите?

– Владлен, – обратилась к нему женщина. Все это времяона тоже внимательно смотрела на меня. – Владлен, ей действительно плохо…

– Ничего страшного, – успокоил Владлен. Он подошел комне. С его приближением дурнота стала невыносимой. Я прижала руку к горлу.

– Давайте, коллеги, – сказал он, – не будем терятьвремя.

Его глаза парили надо мной, складывались в холодныймозаичный узор, завораживали.

– Если все готово, – спокойно сказал Владлен, глядятолько на меня, – приступим.

…Все, что произошло потом, почти не отложилось в моейпамяти. Много раз я пыталась восстановить картину происшедшего, но ничего неполучалось. Свет операционных ламп сливался с холодным, нестерпимым блескомглаз Владлена, колол меня пустыми проемами зрачков… Павлик надел мне маску, и япочувствовала странное облегчение. А перед тем, как провалиться в небытие,услышала отличный джаз. Я не знала, к чему это относится, – звуки были сильнымии настойчивыми.

Майлз Дэвис.

Меня не удивило то, что я узнала Майлза Дэвиса по первымаккордам (продвинутая девочка, ничего не скажешь, из всех музыкальныхнедоразумений предпочитаю джаз), меня удивило его настойчивое присутствие воперационной.

Кому из троих может нравиться джаз?.. Кажется, мой уставшийот беспамятства в предыдущие два месяца организм все еще сопротивляетсянаркозу…

Черный Майлз Дэвис торжествовал над всем остальным бледныммиром.

И это было последним, что я услышала. Если не считатьобрывка разговора между Владленом и Ларой, сразу же растворившегося в музыке:

– Твоя страсть к музыкальному сопровождению наспогубит, Владлен, – сказала Лара, деловито занимаясь моим обмякшим телом,которое никак не хотело идти на поводу анестезиолога и всех егопрофессиональных штучек. Вот только они этого не знали. – И твоя дурацкаяжадность тоже. Не стоило нам светиться…

– Много разговариваешь, милая. Заткнись и занимайсяинструментами.

– Все в порядке. Она отрубилась, – пергаментнопрошелестел Павлик. Кажется, он отчаянно трусил. А «она» относилось ко мне.

– Не стоит так со мной разговаривать, Владлен. Все-такимы все в одной связке.

– Мы действительно в одной связке. К сожалению для нас,если учесть, что этот кретин Павлик не умеет держать язык за зубами. От когоона узнала о беременности? Что, проболтался одной из своих шлюшек? – Вопросотносился к Павлику. – Или сам уже умудрился с ней переспать, половой гигант?..А вообще, это не жадность, милая, а трезвый расчет. И обязательства передклиентами. А если что нас и погубит, так это твоя неуемная страсть крождественским турам в Париж на двоих.

– Что делать, Владлен, в Париж нужно ездить тольковдвоем… С тем, кого ты любишь.

– Неужели ты любишь еще что-то, кроме браслетов на ногии вшивых бриллиантов? Давайте приступать. Времени мало. Осталось шесть часов, аальфафэтапротеин – штука серьезная… И клиенты – штука серьезная. Оченьсерьезная штука…

* * *

…Я пришла в себя только в палате.

Нестерпимо светило солнце – оно могло бы показаться почтилетним, если бы не резкие очертания голых макушек тополей в окне. Почему онитак вытягиваются ввысь, эти тополя?.. И болеют ли они раком, как каштаны вЗападной Европе?..

Мысли нехотя бродили в моей забитой остатками наркозаголове. Я с трудом восстанавливала события прошедшей ночи, но, как ни странно,не испытывала никаких эмоций. Скорее – облегчение.

Мне нужно верить, что все закончится хорошо. Верить –единственное, что мне остается.

Приступы тошноты, мучившие меня все последнее время, прошли.Я забыла о них напрочь и теперь наслаждалась покоем. Абсолютным покоем.

Мертвым покоем.

Ощущение тихих плещущихся волн в животе ушло. Ушло вместе спобережьем, на котором – вместе со своим ребенком (мальчиком или девочкой) – ямогла бы быть счастлива. Мы могли бы собирать там ракушки, изъеденные приливом,или искать куриных богов. Мы могли бы строить замки из белого песка… Яосторожно положила тяжелую непослушную руку на живот. И никто не ответил мне.Никто не ответил. Я не могла, не могла этого чувствовать – и все равночувствовала…

Что же произошло ночью?

«Необходимо срочное хирургическое вмешательство…» Для когонеобходимо?

Мне захотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, но яне могла издать ни звука, – неужели это последствия наркоза? И хотя меня большене тошнило, нестерпимо заболел низ живота: наркоз наконец отпустил. Стараясьсправиться с головокружением и болью, я села на кровати и откинула одеяло.

На простыне отчетливо проступили пятна крови…

Я поняла. Я все поняла.

Да, я всего лишь ничего не знающий о себе кусок мяса.Лакомый кусочек для усатого мясника на колхозном рынке. А они, эти милыехирурги в небесной униформе, они же не мясники!.. Но неужели они все этосделали со мной?..

Простыня не поддавалась моим слабым рукам, и я разорвала еезубами. Меньше всего меня волновала боль. Подоткнув куском простыни низ, язаплакала…

Уже потом в палату ворвалась сдававшая дежурство и по этомуслучаю опухшая от спирта Машка Гангус. Она наорала на меня за разорваннуюпростыню, тут же мимоходом по-бабски пожалела и посоветовала перцовую настойку,чтобы окончательно снять все последствия. Она же, беззлобно матерясь, принесламне тампоны и вату. А чуть позже появился белый как полотно анестезиологПавлик. Он что-то невразумительно объяснял мне, пряча глаза.

Но из всего сказанного им я поняла только одно – аборт былединственным выходом. Последствия аварии оказались необратимыми…