– Да, да, произошли патологические изменения, –послушно повторила я за анестезиологом, – да, я все понимаю.

– С вами все будет в порядке, – пытался он успокоитьменя.

– Да, я все понимаю… Я все понимаю…

– А вы молодец. Сильная женщина. Очень хорошо всеперенесли, – Павлик не нашел ничего лучшего, чем попытаться подольститься комне. Или он сказал это от чистого сердца? Невозможно, невозможно всехподозревать. Я почувствовала легкий укол совести.

– Да, я все понимаю… Но почему там была музыка? Джаз,кажется, хотя я плохо разбираюсь…

– А-а, это… У нашего хирурга есть маленькие слабости.Он, например, очень любит слушать музыку во время операций. Это еговдохновляет.

– Вдохновляет на что?

Павлик вздохнул. Вопрос остался без ответа.

– Уходите. Уходите, мне нужно побыть одной, – я грешиласжалиться над его крутыми опущенными плечами.

Хотя на самом деле жалеть нужно было только меня…

Несколько дней я провела как будто в забытьи – теперь уженичто не интересовало меня.

…Настю, вышедшую на дежурство, просто подкосило известие обаборте. Она даже заплакала, сидя у меня в ногах. Я страшно удивилась: сначалаей, а потом – себе. Ей – потому что она плакала так горько. А себе – потому чтони разу еще так горько, так отчаянно не плакала, хотя поводов былопредостаточно. Добрая отважная Настя пообещала мне все выяснить, – очевидно, ейочень хотелось облегчить мои страдания.

То, что она узнала по каким-то своим, одной ей известнымканалам, не принесло облегчения ни ей, ни мне. Она появилась в конце днясовершенно раздавленная, как всегда, села у меня в ногах и надолго замолчала.

– Я ничего не понимаю, – наконец сказала она. – У менянебольшое образование, но все-таки медучилище. Я сумела достать твою карту иснимки. Никакого оперативного вмешательства не требовалось… Не должно было бытьникакого аборта… Может быть, я просто тупая медсестра… Но… Мне очень жаль…

– Как ты достала карту? – Я все еще не верила ей. Нехотела верить.

– Примерно так же, как достаю сигареты. Я просто укралаее. Стянула и посмотрела. Для меня это не составило большого труда, я ведьстарая клептоманка… Но, может быть, я чего-то не поняла… Я поговорю с Павликом…

Но я так и не узнала, разговаривала ли она с анестезиологом.Я больше не увидела ее, как не увидела капитана Лапицкого после той сумасшедшейночи.

И если исчезновение капитана даже обрадовало меня, то вдень, когда моя медсестра не вышла на очередное дежурство, я почувствовала себяособенно несчастной. Я пыталась звонить ей, но телефон не отвечал. Появившаясявместо Насти Эллочка Геллер, выглядывая из-за своего извечного книжногоукрытия, робко спросила меня о том, как я отношусь к Джону Апдайку.

Я не имела насчет Апдайка никакого мнения, но нужнуюинформацию получила: Настя Бондаренко (надо же, ее фамилия, оказывается,Бондаренко, а я даже не знала) заболела и взяла бюллетень…

Не самое лучшее время оставаться один на один с собой безвсякой дружеской поддержки… Впрочем, поддержка пришла; но отнюдь не дружеская.

Я уже ничего не ждала от напрочь забытой жизни, когда менянашел Эрик Моргенштерн…

* * *

…Сначала я даже не придала значения его появлению. Оннезаметно проскочил в щель между завтраком и утренним обходом и так женезаметно просочился в палату. Уже потом, много позже, я поняла, чтопростодушная наглость Эрика всегда заставляла его идти по прямому пути. Этимпутем никто никогда не шел, но в конечном итоге он оказывался самым выигрышным.Вот и сейчас – предчувствие утреннего обхода, как предчувствие Апокалипсиса.Более нелепого времени для личных посещений нельзя было и придумать.

Я даже не успела ни за кого принять его – уж слишком онотличался от всех, даже на первый взгляд. Тяжелый и в то же время подвижныйподбородок; черты лица, предоставленные сами себе и живущие своей жизнью.

Они мало заботились о синхронных действиях и смотрели на мирпо-разному. Чрезмерно загеленные волосы, чрезмерно загеленные кокетливые баки.И даже на брови было вылито огромное количество геля. У Эрика был красивый,бесстыжий, четко очерченный рот и такие же бесстыжие темные глаза. В ушахторчали серебряные серьги, я насчитала три, не считая заблаговременнопроколотых дырок. Два массивных перстня и легкомысленный браслет на смугломзапястье дополняли картину, придавая Эрику сходство с оседлым цыганом. Илизавсегдатаем ночных клубов сомнительного качества. Откуда я только знаю оночных клубах?..

Эрик (уже потом я узнала, что его зовут Эрик) взгромоздилсяна стул и долго смотрел на меня не моргая. Полная цыганщина, но я уже привыклак разным долгим взглядам по разным поводам и потому отреагировала спокойно, какпятнистая гиена на посетителей из-за сетки вольера в зоопарке.

– Черт возьми, ты здорово сдала. – удовлетворенносказал он, дернул кадыком и сглотнул слюну, – но все равно, такая же красотка.

Сначала я даже не поняла, к чему это может относиться.Скорее всего ко мне. Но какое отношение ко мне может иметь этот оседлый цыган,этот брутальный мачо?..

– Все равно. Такая же красотка, Анна. Несколько секундмы молча смотрели друг на друга. Я вдруг смутно почувствовала, что, как толькоон произнес это имя, что-то начало меняться во мне: как будто камень, брошенныйс горы, потянул за собой целую лавину.

– Анна? – едва разлепив губы, прошептала я. – Кто такаяАнна?

– Ну ты даешь, – сказал мне парень. – Тебядействительно крепко шарахнуло. Но теперь ты можешь быть спокойна. Твоймолочный братец с тобой.

– Молочный братец?

– Ты что, старуха, действительно спрыгнула под откос?Это же я, Эрик!

– Какой Эрик? Я не знаю никакого Эрика.

– Ну-ка, открой свою прелестную пасть, нащупай второйзуб после резца. Там должна быть пломба. А соседний, между прочим, фарфоровый,между нами, девочками. Две тонны баков на него угрохали. Видишь, вляпалась,чуть жизни не лишилась, а зуб ничего, целехонек. Это тебе Эдинька Вол ставил,отличная работа. Он, между прочим, тебе привет передавал. Я, конечно, мордучайником сделал – не знаю, где ты, пропала, и все. Мало ли, у Эдиньки язык какпомело, только в Пентагоне с таким языком работать на разведку МОССАД. Ну, невыпала пломба?

Я машинально сделала то, о чем просил меня мой странныйпосетитель: нащупала языком зуб, второй после резца. Там действительнокрасовалась пломба. Откуда он это знает, если этого до последней минуты незнала я сама?

– Ну как? – нетерпеливо поинтересовался Эрик. – Все наместе, душа моя?

– Да.

– Я бы мог поведать тебе о некоторых других милыхкардинальных изменениях, но оставим это для можжевеловой водки и вечера присвечах. Ты ведь по-прежнему любишь можжевеловую водку? Я тут разжился,специально для тебя. Видишь, как старина Эрик любит свою непутевую Аньку. И небросает ее, хотя задница у нас в любой момент может вспыхнуть.