Он закружился, стоя на одной ноге, легко перешагнул на другую, сделал ещё шаг. Перекат с мыска на каблук, отпрыгнул, снова закружился. Он танцевал под шум ночного Харькова, кружился в зареве сияющих огней мегаполиса. Город — маэстро, а он — его слуга. И таких, как он, тысячи. У каждого своя история, своя жизнь, свой мир. Но судьба каждого тесно переплетена с Ним, с Городом. На фоне его огней звёзды блекнут, за Его светом теряется их свет. Нам остаётся лишь догадываться об их дребезге — далёком отзвуке, что изредка доносится до нас. Как дребезг стекла при землетрясении, или окон в трамвае — мы прислушиваемся к нему, лишь тогда, когда чуем беду. Далёкий, едва слышный дребезг забытых, погрязших в своих мирах звёзд. Их свет — это их голос. Но на фоне городских огней их сияние меркнет и заметно лишь тем, кто пристально смотрит на небо, силясь там что-то найти. Но городское затмение всё закрывает. Всё, что нам остаётся — только слышать далёкий-далёкий, тихий-тихий дребезг.

Дребезг хрупких звёзд.

Курить в тамбуре — дело одновременно неприятное, неблагодарное и даже опасное, и все эти факторы взаимосвязаны. Неприятное — потому что приходится курить стоя, опасное — потому что запрещено, а неблагодарное — потому что ввиду вышеперечисленного удовольствие от процесса уходит в ноль.

К своему несчастью Сон отказался от кальяна и перешёл на простые и пошлые сигареты. Даже сатана желает стать свиньёй, когда будни ада сжимают глотку. Время образов и излишнего пафоса — время юности и счастливого детства. Но с течением времени всё меньше удовольствия от них.

Сон задумчиво смотрел в окно поезда.

Отражение за стеклом смерило его напряжённым взглядом грустных выцветших глаз.

Ещё б какой-то месяц назад этот юноша — неважно, по какую сторону стекла, — любовался происходящим за окном, слушал бы (а то и пел) немецкие марши 30-х годов и просто наслаждался дорогой.

А сейчас… Да что сейчас, Сон сам себе удивлялся: такое чувство, будто вместе с таинственным волшебством памятного лета он утратил нечто важное, стал совершенно другим человеком. С виду ничего не изменилось: он всё тот же Сон, никогда не отрекался от прозвища Короля в Жёлтом, всё так же любил людей, поезда и приключения.

Так-то оно так, да лишь на бумаге.

На деле — несмотря на то, что прошло всего пару недель — достаточно маленький срок для чего-то кардинального — переменилось многое.

Памятная ночь всё ещё откликалась в сердце сдавленными слезами.

Что до самой Полины — ни её саму, ни её друзей Сон больше не видел, да и не сказать, что старался искать — слишком стыдно и противно было ему от собственных действий.

Майор пытался вызвать его на променад — и был послан значительно дальше, искренне, от всего сердца и, Сон надеялся, навсегда. Друзья героям хоть иногда помогают. Этот же — только бесил.

Лета в гости заглядывала — и они молчали и пили чай. А потом всё как-то… Как-то вот так.

Поезд остановился, и Сон снова посмотрел в окно, а после — лениво вздохнул. Какая разница, где вставать, если всё равно плевал на пункт назначения.

Накинул плащ, надвинул шляпу, походную сумку — через плечо, и на выход быстрыми шагами, в неизвестность.

Хмурый чужой вокзал с ничего не говорящим названием. Вечереет и холодает, ну да ничего, всяко лучше, чем дома. Носферату спят в своих гробах, и скитаются по миру, если гроб осквернён. Чем больше Сон думал о своём родном пристанище, тем сильнее создавалось ощущение, что какие-то недоброжелатели в его гробу раскидали хлеб и завесили все окна чесноком: тошно, затхло и до смерти противно. Пустынный вокзал неизвестного города, где виден лишь кромешный лес, стальные вены дорог да мелкие деревянные коробки-дома поодаль — и тот сейчас казался Сну уютнее, чем дом родной.

С холодным спокойствием и отрешённостью Сон сел на лавочку у стены здания вокзала и закурил, провожая ладью Харона взглядом в направлении родных берегов.

Весь Харьков виделся ему огромным Некрополем, где каждый знает свою смерть и рад ей: для кого-то это работа с высокой зарплатой и огромной занятостью, для другого — неудачный партнёр, от которого куда больше проблем и обязательств, нежели комфорта, для третьего — бесцельная замкнутость, как попытка отринуть постывшую жизнь.

Могильник, создающий видимость города потерянных детей: сюда сбегают все, кому ни лень — ради учёбы, перспектив, жизни в первой столице — все бегут в надежде на лучшее.

И многим удаётся найти себя.

Ловушка в том, что с новой жизнью в детей просачивается и душа города. Тёмная, как непролазные чащи Алексеевских лесов, грязная, как вода в речных заводях, хмурая, ветхая, как лики заброшенных, покинутых всеми и выставленных на всеобщее обозрение руин сгоревших и полуразрушенных зданий и проницательная, умудрённая, как глаза вездесущих статуй, что, пускай немы и бездвижны, — но всё знают, всё видят и слышат, всё понимают.

И все эти осколки складываются в единую и неповторимую душу города, которая пропитывает его жителей своими соками, сковывает неживыми ласками благой медленной смерти. Мало кто задумывается об этом, а ещё меньше — готовы это признать. Ведь Некрополь — он от того и город, что смерть здесь тесно смешалась с жизнью.

Сон тяжело выдохнул и растянулся на лавочке, устремляя взгляд в чистое ночное небо, полное незнакомых созвездий.

Тишина и умиротворение.

Шелест листвы, голоса ночных небесных птиц, отдалённый лай деревенских собак — всё происходящее здесь было другим, непохожим и непривычным для городского обывателя.

Но Сон сам этого хотел.

С Полиной или без, не зная, куда, и не ведая, где — плевать — он ушёл. Носферату покинул свой гроб в поисках нового царства. Родной могильник осквернён и разграблен, и прежде, чем вернуться туда, надо зализать раны, чтобы с новыми силами воспарить на крыльях ночи и вернуть свои земли себе.

Ещё одна сигарета вспыхнула.

Длинная затяжка, тяжёлый вздох. Едем дальше первым же поездом, пару-тройку, станций пять — не больше, потом новая пересадка. Домой можно будет прыгнуть в любой момент — было бы желание. Но желания не было. Хотелось слушать музыку, но было не до «ГрОба»: сейчас тянуло не к доброй и вечной лирике, а к душевной и светлой романтике.

Акустический панцирь возведён успешно. Можно раствориться в звуках и образах.

Плавные переливы минорных тонов фортепиано навевали тяжёлые воспоминания о прошедших днях, робко таяли в тишине, чтобы снова задать скорбный такт новым звукам.

Ветер отрешённо треплет косматую гриву, закатное солнце дарит последние лучи, уступает место восходящей луне. Полуприкрытые веки, тяжёлое сбивчивое дыхание, взгляд замутнён накатившимися слезами.