– Если бы вы спросили меня тогда, ответил быутвердительно: да, я так чувствовал. Я хотел познавать смерть постепенно, шагза шагом. Убийство животных дарило мне новые переживания, наслаждения. Я тольконачал входить во вкус. И решил, что пока не буду трогать людей. Хотел прийти кэтому, вооруженный опытом и знаниями. Так я чувствовал тогда. Но по большомусчету это был вопрос морали, нравственный выбор. Потому что на самом делечувство, или, если хотите, эстетика, и мораль – это одно и то же.

– Я не понимаю, – сказал молодой человек. – Явсегда думал, что эстетическое чувство запросто может противоречить морали.Вспомните Нерона – он смотрел, как пылает Рим, и наигрывал на арфе. Или такойраспространенный случай: художник ради искусства бросает жену и детей.

– И оба они совершают нравственный выбор. С их точкизрения – с точки зрения творца, – они действуют во имя высшей цели. Неэстетические принципы художника вступают в противоречие с общественной моралью,а нравственные. Непонимание этого часто приводит к трагедии, даже если поводомбыл пустяк. Художник украл краски из магазина. Он уверен, что совершиламоральный поступок и навсегда погубил свою бессмертную душу. Как будтонравственность души – это хрустальный шар, который можно разбить легкимприкосновением. Он впадает в отчаяние и окончательно опускается. Но тогда яничего об этом не знал. Думал, что убиваю животных, потому что мне такнравится. Старался избегать главного нравственного вопроса: почему на мне лежитэта печать проклятия.

Лестат никогда не говорил со мной о дьяволе или опреисподней, но, следуя за ним, я понимал, что проклят. Наверное, то жечувствовал Иуда, просовывая голову в петлю. Вы понимаете меня?

Юноша хотел ответить, но промолчал. И вдруг румянец вспыхнулна его щеках.

– Неужели это правда? – прошептал он. –Неужели он существует?

Вампир положил ногу на ногу.

– Всему свое время. Я буду рассказывать по порядку.

– Да, конечно.

– Той ночью я был страшно возбужден. Напрасно ястарался отгородиться от этих мыслей. Они нахлынули на меня с необычайной силой,и мне не хотелось жить. Я подумал, что все равно скоро умру, и решил напитьсясвежей крови. Сделать себе последний подарок. С людьми ведь тоже так бывает. Нона самом деле я просто тянул время, потому что боялся умереть. И пошел наохоту. Я уже объяснил вам, что значит для вампира убийство, и вы должны понять,какая огромная разница между человеческой кровью и кровью крысы. Это все равночто небо и земля. Я спустился с крыши вслед за Лестатом и прошел несколькокварталов. Улицы тогда были грязные, и дома стояли, как островки, в окружениисточных канав. И было темно, не то что в современном городе. По вечерам огнифонарей походили на одинокие маяки. Даже при слабом свете забрезжившего утра изтемноты проступали только балконы и окна мансард. Для простых смертныхоказаться в этих узких улочках в позднее время было все равно что попасть вбочку с дегтем. Меня терзали все те же вопросы. Проклят ли я? Может, и правдаменя послал дьявол и я – его творение?

Но если так, то почему в душе я восставал против этого?Почему дрожал, когда Бабетта швырнула в меня горящий фонарь, и отворачивался сомерзением, не желая видеть, как Лестат совершает очередное убийство? Кто ятакой? Куда ведет меня этот путь? Меня мучила невыносимая жажда. Жгучая больпульсировала в венах, стучала в висках. Я понял, что больше не могу. Но незнал, как быть: то ли ничего не делать и умереть голодной смертью, то липовиноваться безумному желанию убивать. Стоял посреди пустой заброшенной улицыи вдруг услышал детский плач.

Он доносился из соседнего дома. Я подобрался поближе и сталзаглядывать в окна. В одном из них я увидел маленькую, измученную, страшноисхудавшую девочку. Должно быть, она плакала очень долго. Я просунул руку подтяжелый деревянный ставень и с трудом поднял его. В темной комнате девочка былаодна рядом с трупом женщины. Та была мертва уже несколько дней. Всюду стоялидорожные узлы и сундуки, словно большая семья собиралась уехать. Мать девочкилежала полураздетая, тело уже начало разлагаться. Девочка увидела меня иторопливо заговорила, что я должен помочь им с матерью. На вид ей было небольше пяти лет – худая, лицо выпачкано грязью и слезами. Она умоляла небросать их, объясняла, что они должны успеть сесть на корабль до того, какпридет чума, и что отец уже давно их ждет. Горько и отчаянно рыдая, онапринялась трясти мать, пытаясь пробудить ее к жизни, затем снова взглянула наменя, и слезы потоком хлынули у нее из глаз.

Поймите, меня сжигала жажда свежей крови. Без крови я бы идня не протянул. У меня был выбор: улицы кишели крысами, где-то неподалекужалобно выла бездомная собака. Ничего не стоило выбраться из комнаты, быстронасытиться и вернуться назад. Но в моей голове тяжелым колоколом гудел вопрос:проклят ли я?

Если да, то почему на ее исхудавшее личико я смотрю с такойжалостью? Почему меня непреодолимо тянет прикоснуться к маленьким слабымручкам, взять ее на колени (что я и сделал), прижать крошечную головку к грудии гладить мягкие, шелковистые волосы? Зачем все это? Если я проклят, то долженубить ее, должен видеть перед собой только добычу. Если я проклят, то обреченненавидеть ее.