Я не знал, что сказать. То это, что — снимает у меня каменьс плеч? Успокаивает меня? Каким-то приятным образом на меня действует? Во всемэтом не чувствовалось морали и ответственности. «Это мне нравится» — говорило оморали и ответственности, но я не мог сказать, что предложенное решение мнепросто нравилось, что оно давало мне больше, чем только снимало камень с моихплеч.

— Это тебе приятно? — предложил отец.

Я кивнул головой и пожал плечами.

— Нет, в целом у твоей проблемы нет приятного решения.Конечно, приходится действовать, когда описанная тобой ситуация являетсяситуацией возросшей или принятой на себя ответственности. Если ты знаешь, чтодействительно будет на пользу другому, а он закрывает на это глаза, то нужно попытатьсяраскрыть их ему. Нужно оставить за ним последнее слово, но нужно поговорить сним, именно с ним, а не с кем-нибудь другим за его спиной.

Поговорить с Ханной? Что я должен был сказать ей? Что яраскрыл ложь ее жизни? Что она собиралась принести всю свою жизнь в жертву этойбестолковой лжи? Что ложь не стоила жертвы? Что она должна бороться за то,чтобы не сесть в тюрьму на длительный срок, чтобы потом у нее еще оставалосьвремя многое успеть в своей жизни? А что, собственно, успеть? Много или мало —что она должна была делать со своей жизнью? Мог ли я забрать у нее ее ложь, неоткрывая перед ней какой-нибудь жизненной перспективы? Я не знал ни однойсколь-нибудь длительной, и я также не знал, как мне подойти к Ханне и сказатьей, что все-таки будет правильно, если после всего совершенного ею ее жизненнойперспективой на какое-то время станет тюрьма. Я не знал, как я должен былподойти к ней и сказать ей что-нибудь. Я вообще не знал, как мне приблизиться кней.

Я спросил отца:

— А что, если с этим другим поговорить нельзя?

Он с сомнением посмотрел на меня, и я сам понял, что мойвопрос был из разряда второстепенных. Заниматься моральными изысканиями былоуже ни к чему. Я должен был решаться.

— Я не смог помочь тебе.

Отец встал и я вслед за ним тоже.

— Нет-нет, это не значит, что тебе пора уходить. Просто уменя ноет спина.

Он стоял, слегка согнувшись, приложив руки к почкам.

— Не могу сказать, что мне жаль, что я не в силах помочьтебе. Я имею в виду, помочь как философ, которого ты и спрашивал. Как отец,однако, я нахожу ощущение, что не могу помочь своим детям, почти невыносимым.

Я ждал, но он продолжал молчать. Я считал, что он упрощаетсвою роль; я знал, когда ему надо было больше думать о нас и как он мог большепомочь нам. Потом я подумал, что он, наверное, сам об этом знает и в самом делеиз-за этого мучается. Но так или иначе я ничего не мог ему сказать. Мне сталонеловко и у меня было такое чувство, что ему тоже было неловко.

— Ну, тогда…

— Я всегда рад видеть тебя.

Отец взглянул на меня.

Я ему не поверил и кивнул.

В июне суд на две недели летал в Израиль. Тамошний допросбыл делом двух-трех дней, но судьи и прокуроры соединили юридическую сторону стуристической, включив в свою программу осмотр Иерусалима и Тель-Авива, выезд впустыню Негев и к Красному морю. Не сомневаюсь, что в служебном,развлекательном и финансовом плане это не нарушало никаких норм. Но все равнотакое сочетание показалось мне чересчур контрастным.

Я планировал во время этих двух недель полностью посвятитьсебя учебе. Но все шло не так, как я себе представлял. Я не мог сосредоточитьсяна учебном материале, на профессорах и на книгах. Мои мысли то и дело уходили всторону и терялись в картинах, рисуемых воображением.

Я видел Ханну у пылающей церкви, в черной форме, с суровымвыражением на лице и с хлыстом в руке. Им она чертит на снегу какие-то узоры ипохлопывает себя по голенищу сапога. Я видел ее, когда ей читали вслух книги.Она внимательно слушает, не задает никаких вопросов и не делает никакихзамечаний. Когда время чтения истекает, она говорит читавшей, что завтра табудет отправлена в Освенцим. Девочка, хрупкое создание с черным ежиком волос иблизорукими глазами, начинает плакать. Ханна стучит ладонью по стене, и на еестук входят две женщины, тоже заключенные в полосатой одежде, и вытягиваютчитавшую вон. Я видел, как Ханна расхаживает по лагерю, заходит в бараки инаблюдает за заключенными во время строительных работ. Она делает это все с темже суровым выражением лица, холодным взглядом и плотно сомкнутыми губами, иженщины-заключенные сгибаются, наклоняются еще ниже над своей работой,прижимаются к стене, вжимаются в нее, хотят спрятаться в ней. Иногда в моихкартинах перед Ханной выстраивается сразу много заключенных или они бегаюттуда-сюда или образуют ряды или маршируют, и она стоит между ними и выкрикиваеткоманды с лицом, превращенным в отвратительную гримасу, и помогает себехлыстом. Я видел, как церковная башня обрушивается вниз, разбрасывая во всестороны искры, и слышал отчаянные крики женщин. Я видел сгоревшую церковьследующим утром.

Наряду с этими картинами я видел и другие. Ханна, котораяодевает в кухне чулки, которая, распахнув, держит перед ванной полотенце,которая едет с развевающимся по ветру платьем на велосипеде, которая стоит вкабинете моего отца, которая танцует перед зеркалом, которая смотрит на меня вбассейне; Ханна, которая слушает меня, которая разговаривает со мной, котораясмеется мне, которая ласкает меня. Страшно было, когда картины перемешивались.Ханна, которая занимается со мной любовью с холодным взглядом в глазах и сплотно сжатыми губами, которая безмолвно слушает мое чтение и в конце хлопаетладонью по стене, которая разговаривает со мной и лицо которой искажаетсямерзкой гримасой. Самым страшным были для меня сны, в которых суровая,властная, жестокая Ханна возбуждала меня сексуально и от которых я просыпался,испытывая одновременно желание, стыд и негодование. А также в страхе от самогосебя.

Я понимал, что картины, преподносимые мне моей фантазией,были всего лишь жалкими шаблонами. Они были не достойны Ханны, которую я знал илюбил. Тем не менее они обладали огромной силой. Они разлагали в моей памятипрежние картины с Ханной и соединялись с картинами о лагере, имевшимися в моейголове.

Когда сегодня я вспоминаю те годы, меня поражает, как малонаглядного материала у нас было, как мало фотографий, показывавших жизнь исмерть в лагерях. По Освенциму нам были знакомы ворота с их надписью,многоярусные деревянные нары, горы волос, очков и чемоданов, по Биркенау мызнали строение с башней на входе, с флигелями и воротами для поездов, а поБерген-Бельзену — горы трупов, найденные и сфотографированные при освобождениилагеря союзниками. Нам были известны некоторые показания очевидцев, но многиеиз рассказов и показаний вышли в свет сразу после войны и были переизданы потомлишь в восьмидесятые годы, не входя в промежуточные десятилетия в печатнуюпрограмму издательств. Сегодня выпущено столько книг и фильмов, что мир лагерейявляется частью общего воображаемого мира, который дополняет мир общийреальный. Фантазия знакома с ним, и со времени показа киносериала «Холокост» итаких фильмов как «Выбор Софи» и особенно «Список Шиндлера», она также свободнопередвигается по нему, не только воспринимает, но и дополняет и приукрашает.Тогда, в мое время, фантазия едва двигалась; она полагала, что ее передвижениене вяжется с тем потрясением, которое еще должно быть воздано миру лагерей. Ейснова и снова приходилось разглядывать те несколько картин, которыми она былаобязана фотоснимкам союзников и показаниям узников-очевидцев, пока эти картиныне превратились в шаблоны.