Я решил поехать и посмотреть на все собственными глазами.Если бы у меня тогда была возможность сразу, не медля, поехать в Освенцим, я бысделал это. Но для получения польской визы мне требовались недели. Поэтому япоехал в Штрутхоф в Эльзас. Это был ближайший от меня концентрационный лагерь.Я никогда еще ни одного не видел. Я хотел разломать шаблоны при помощидействительности.

Я ехал автостопом и мне вспоминается здесь водительгрузовика, опорожнявший за рулем одну бутылку пива за другой и шофер «Мерседеса»,управлявший своей машиной в белых перчатках. За Страсбургом мне повезло:подобравшая меня машина ехала в Ширмек, маленький городок неподалеку отШтрутхофа.

Когда я сказал водителю, куда я направляюсь, он замолчал. Япосмотрел на него, но не смог разобрать по его лицу, почему он посредиоживленного разговора вдруг умолк. Он был средних лет, у него было худощавоелицо, темно-красное родимое пятно или след от ожога на правом виске ирасчесанные прядями, аккуратно уложенные на пробор черные волосы. Он сосредоточенносмотрел на дорогу.

Перед нами расходились холмами Вогезы. Через виноградники мывъезжали в широко распахивающуюся, слегка уходящую вверх долину. Справа и слеваи по склонам рос смешанный лес, открывавший иногда нашему взору каменоломню, выложенныйиз кирпича фабричный цех со складчатой крышей, старый санаторий, большую виллусо множеством башенок между высокими деревьями. То справа, то слева нассопровождала линия железной дороги.

Потом водитель снова заговорил. Он спросил меня, зачем я едув Штрутхоф, и я рассказал ему о судебном процессе и о нехватке у менянаглядного материала.

— А… вы хотите понять, почему люди могут вытворять такиеужасные вещи.

В его голосе слышалась ирония. Но не исключено, что это былатолько диалектная окраска языка и голоса. Прежде чем я смог ответить, онпродолжал:

— Что вы, собственно, хотите понять? То, что люди убивают,повинуясь своей страсти, любви или гневу, что они убивают из мести, илиотстаивая собственную честь — это вы понимаете?

Я кивнул.

— Вы также понимаете, что убивают, например, для того, чтобыразбогатеть или прийти к власти? Что убивают на войне или во время революции?

Я снова кивнул.

— Но…

— Но те, кого убивали в лагерях, ведь ничего не сделали тем,кто убивал — вы это хотите сказать? Вы хотите сказать, что там не было никакихпричин для ненависти и никакой войны?

Сейчас мне кивать не хотелось. То, что он говорил, былоправильным, но не то, как он это говорил.

— Вы правы, те, кто убивал, не имели никаких причин дляненависти и не находились в состоянии войны. Но ведь и палач не испытываетненависти к тому, кого он казнит, и тем не менее он казнит его. Почему? Потому,что ему приказали? Вы думаете, он делает это потому, что ему дали такой приказ?И вы думаете, что я говорю сейчас о приказе и повиновении и о том, что солдатамв лагерях приказывали и что они вынуждены были повиноваться?

Он презрительно усмехнулся.

— Нет, я говорю не о приказе и повиновении. Палач недействует по приказу. Он просто выполняет свою работу, он не питает ненависти ктем, кого он казнит, он не мстит им, не убивает их потому, что они стоят емупоперек дороги, угрожают ему или нападают на него. Его жертвы ему совершеннобезразличны. Они ему настолько безразличны, что он может не убивать их точнотак же, как и убивать.

Он взглянул на меня.

— Где же ваше «но»? Давайте скажите мне, что человекчеловеку не может быть до такой степени безразличен. Разве вы не учились этому?Солидарность со всем, что носит человеческое лицо? Достоинство человека? Святоеотношение к человеческой жизни?

Я негодовал и одновременно чувствовал себя беспомощно. Яискал слова, фразы, которые бы перечеркнули сказанное им, подействовали бы нанего так, чтобы он лишился дара речи.

— Как-то раз, — продолжал он, — мне довелось видетьфотографию, на которой был запечатлен расстрел евреев в России. Евреи ждутсвоей очереди голые в длинной шеренге, некоторые стоят на краю ямы, и позадиних стоят солдаты и стреляют им из винтовок в затылок. Это происходит вкаком-то каменном карьере, и над евреями и солдатами на выступе в стене сидитофицер, болтает ногами и курит сигарету. Смотрит он немного раздосадованно.Быть может, дело, на его взгляд, продвигается недостаточно быстро. Но вместе стем в его лице есть что-то довольное, что-то радостное, может быть, от того,что тут как-никак совершается повседневная работа, что скоро она будетзакончена и можно будет идти отдыхать. Он не испытывает ненависти к евреям. Онне…

— Скажите, это были вы? Это вы сидели на том выступе и…

Он остановил машину. Он был бледен как мел, и пятно на еговиске горело.

— Вон отсюда!

Я вылез. Он развернулся так, что мне пришлось отпрыгнуть всторону. Я слышал рев машины еще за несколькими поворотами. Потом стало тихо.

Я поднимался по дороге в гору. Ни одна машина не обгоняламеня, ни одна не двигалась мне навстречу. Я слышал щебет птиц, шум ветра вдеревьях и иногда журчание ручья. Я дышал избавленно. Через четверть часа я былу концлагеря.

Недавно я еще раз съездил туда. Была зима, ясный, холодныйдень. За Ширмеком лес был занесен снегом — припудренные белым деревья и белаязаснеженная земля. Территория концлагеря, удлиненное прямоугольное пространствона покатой горной террасе с широким видом, открывающимся на Вогезы, белымполотном лежала в ярком свете солнца. Серо-голубая окраска двух- и трехэтажныхсторожевых вышек и одноэтажных бараков приветливо контрастировала со снегом.Естественно, там были обитые проволочной сеткой ворота с надписью «Концентрационныйлагерь Штрутхоф-Нацвейлер» и двойной ряд колючей проволоки, опоясывающийлагерь. Однако земля между сохранившимися бараками, на которой они некогдастояли в тесном соседстве друг с другом, не выдавала больше из-под своегосверкающего снежного покрывала никаких примет бывшего лагеря. Это мог бы бытьудобный склон для катания на санках для детей, которые проводят здесь всимпатичных бараках с приветливыми, перехваченными рейками окошками зимниеканикулы и которых мамы вот-вот выйдут звать домой на пирог с горячимшоколадом.

Лагерь был закрыт. Я бродил вокруг него по снегу и замочилсебе ноги. Мне была хорошо видна вся территория и я вспоминал, как тогда, вовремя своего первого приезда сюда, я ходил вверх-вниз по ступеням, проложенныммежду фундаментными стенами снесенных бараков. Я помнил печи крематория,которые нам показали тогда в одном из бараков, а также то, что в другом из нихрасполагались камеры карцера. Я помнил свою тогдашнюю безуспешную попыткуконкретно представить себе действующий лагерь со всеми его заключенными,солдатами-охранниками, ужасами и страданиями. Я в самом деле попробовал сделатьэто, посмотрел на один из бараков, закрыл глаза и начал ставить в своемвоображении барак к бараку. Я замерил размеры барака, высчитал с помощью проспектачисло заключенных, находившихся в каждом из них, и представил себе царившую тамтесноту. Я узнал, что ступени между бараками служили одновременно местомпостроения заключенных, и, переводя взгляд по территории лагеря снизу вверх,заполнил их рядами спин. Но все было тщетно, и во мне поднялось жалкое,постыдное чувство своей несостоятельности. На обратном пути, ниже по склону, яобнаружил маленький, расположенный напротив местного ресторана домик, который,судя по поясняющей табличке, служил раньше газовой камерой. Его стены быливыкрашены в белый цвет, двери и окна были обрамлены рамами из песчаника и онмог бы спокойно быть каким-нибудь сараем или амбаром, или домом, в котором жилаприслуга. Он тоже оказался закрыт, и я не помню, чтобы мне в той мой первый разудалось побывать в нем. Я не вылез из машины. Я некоторое время сидел, невыключая мотора, и просто смотрел. Потом я поехал дальше.