Он оглянулся и озабоченно взглянул Степану в лицо.

— Наш капитан? — уточнил Степан и, не выдержав, вытащил себяиз-за стола и пристроился за плечом Чернова.

— Он самый.

Капитан Никоненко уже выбрался из красной «пятерки»,захлопнул дверь и потянулся, давая всем желающим возможность как следует себярассмотреть. Потом он повел широкими, вполне кинематографическими плечами,напомнив Степану Сергея Сергеевича Паратова в исполнении Никиты Михалкова, и неспеша двинулся в сторону их вагончика.

Степан отступил назад и плюхнулся за стол со всемпроворством, на которое только был способен.

— Павел Андреевич, приехали из милиции, — доложила из«предбанника» глупая Тамара.

— Вижу, — буркнул Степан, уставившись в очередной факс.

Капитану Никоненко вовсе незачем было знать, как ждет ПавелАндреевич Степанов того, что он скажет. Как ждет, как трусит, как гадает просебя, с чем капитан приехал, как не уверен в том, что его собственное лицоприготовлено к встрече с капитаном должным образом…

Под тонкой вагонной стенкой отчетливо протопали капитанскиеботинки, проскрипела лесенка, открылась дверца. Даже не поднимая глаз от факса,Степан увидел, как прораб втянул голову в плечи.

— Добрый день! Мне бы господина Степанова повидать. Тольконе говорите мне, что его нет, милая барышня!

— Да я и не собиралась, — пробормотала Тамара.

— И правильно делали, что не собирались, — продолжалрезвиться капитан Никоненко, — ибо со свойственной мне смекалкой я моментальноуличил бы вас во лжи. Машина господина Степанова подсказала мне, что и хозяиндолжен быть где-то неподалеку.

Дверь в «кабинет» была распахнута, так что весь спектакльшел в прямом эфире. Одно только огорчило капитана Никоненко. Огорчило сразу,как только он шагнул в вагончик, и гораздо более сильно, чем можно былоожидать. На месте персиковощекой и бежево-золотистой Клаудии Шиффер сиделакакая-то вовсе невразумительная деваха с наведенными глазами и алым ртомвампира-профессионала. Дьявольский рот совершенно не вязался с общим простецкимвидом и поверг капитана Никоненко в некоторое подобие смущения.

Интересно, а куда же они дели свою Клаудию? В тот раз онатак тряслась и нервничала, что капитан решил даже, что она что-то знает осмерти разнорабочего Муркина, и с удовольствием планировал, как станет еедопрашивать.

Не судьба, значит. Не только допрашивать не придется, но иувидеть — не судьба.

— Хозяева дома? — громко вопросил он, продолжая своевыступление. Вампирша не выражала никакого желания объявить начальству оприезде местной милиции. — Войти-то можно?

— Можно, — сказал в дверях Павел Андреевич Степанов, —здравствуйте, Игорь Владимирович. Мы вас заждались. Тамара, кофе нам, быстро.Или вам чай, Игорь Владимирович?

— Кофе! — с некоторым даже возмущением воскликнул капитанНиконенко и пожал протянутую Степанову руку. — Значит, заждались? Могли бы ипозвонить, если так уж ждали. Или подъехать…

Вот оно что.

Подъехать.

Понятно.

Степан звонил капитану Никоненко каждый день. Звонил супорством, достойным лучшего применения, да так и не вызвонил.

Значит, нужно было приезжать. Дожидаться под кабинетнойдверью. Беседовать «в личном порядке», как говаривал майор Опилкин, заведующийвоенной кафедрой.

«Что ж ты не сообразил, Степан? Или замы тебя запуталивконец — не езди, не плати, мы еще ничего не знаем, попадем пальцем в небо…»

— Да как подъехать, Игорь Владимирович? Вы со мной даже потелефону ни разу не поговорили Меня небось взашей вытолкали бы из вашей серьезнойорганизации — сказали: не звал тебя капитан Никоненко, что ж ты, незваный,явился!

Игорю Никоненко было тридцать четыре года. Из них последнихлет… сколько же?.. да, пожалуй, десять он работал там, где работал. Ничего онне приобрел на этой своей работе — ни богатств, ни знатности, ни счастья, —зато научился отлично разбираться в людях.

Павел Степанов ему нравился, и разговаривали они на одномязыке, а это было большой редкостью. Поэтому капитан Никоненко позволил себеулыбнуться настоящей, нормальной улыбкой, протопал в кабинет, сел к столу ивытянул ноги.

— Здрасьте, мужики, — сказал он прорабу и Чернову, и послеэтого приветствия всем заметно полегчало. Кавалергарда Белова на этот раз видноне было. Наверное, он на… где там их офис?.. на Большой Дмитровке, вот где.Вместе с персиковой и шелковой Клаудией. — Не буду я вам голову морочить, ПавелАндреевич, — сказал капитан Никоненко поспешней, чем ему хотелось бы, — Муркинваш погиб в результате несчастного случая. Состава преступления не обнаружено.Так по крайней мере наши специалисты решили.

Капитан помолчал, занятый изучением давешнего бронзовогочудища на черном Степановом столе. Было очень тихо.

Даже потенциальная вампирша Тамара перестала сопеть задверью, осознав важность момента.

— Так что правильно сделали, что не приехали, ПавелАндреевич, — продолжил капитан Никоненко громко и вернул чудище на стол. Оносильно грохнуло о крышку. — Нечего вам было ко мне приезжать, только бензинжечь… Вы нам больше не интересны, ездить мы к вам не будем, разбирайтесь самикак знаете. Всякие службы и инспекции по труду и технике безопасности мы, самособой, в известность поставили. Но что-то мне подсказывает, что вы к этому делупривычные. Разберетесь.

— Разберемся, — согласился Степан.

Чернов зачем-то негромко матюгнулся и затих. Прораб сидел нешевелясь, даже лысину не скреб под бейсболкой.

— Разберемся, — повторил Степан, и непонятно было, рад онили нет, что не было никакого убийства, а была обычная бытовуха по пьянойлавочке. — Так что произошло-то? — спросил он Никоненко с раздражением. —Почему Муркин в котловане оказался, если никто его туда не толкал?

— Ночь сырая была, дождь прошел. Он на глине поскользнулсяда и упал… — Капитан пожал плечами. — И на грудь он принял не так чтобы… бокалшампанского. Хорошо принял, конкретно. И место есть, где он поскользнулся, и наботинках глина с этого места есть. Ударился сильно, височной частью. Вот,собственно, и все, что произошло, Павел Андреевич.

Степан хмуро смотрел на свои руки, в которых неизвестнооткуда взялся телевизионный пульт. Телевизор стоял в «предбаннике», и как пультпопал на стол, было для Степана загадкой.

Пульт был изящный, длинный — шедевр эргономической мысли, —а пальцы толстыми и неповоротливыми, как переваренные сосиски.