Сначала я не решался кружить на пути домой по деревнямЭльзаса и искать ресторан, в котором можно было бы пообедать. Но этанерешительность исходила не из подлинного ощущения, а из рассуждений о том, какследует чувствовать себя после посещения концентрационного лагеря. Я сам этозаметил, пожал плечами и нашел в одной из деревушек на склоне Вогезов ресторан«Маленький гарсон». С места за столиком, где я сидел, мне открывался вид напростирающуюся внизу равнину. «Парнишка» называла меня Ханна…

Во время своего первого приезда в Штрутхоф я бродил потерритории концлагеря, пока он не закрылся. После этого я сел у памятника,который стоит над лагерем, и стал смотреть на его территорию сверху. В себя яощущал огромную пустоту, как будто я искал зрительных впечатлений не внизуперед собой, а в самом себе и вынужден был констатировать, что там мне ничегоне найти.

Потом стемнело. Мне пришлось ждать около часа, пока меня неподобрал грузовик, в кузове которого я доехал до ближайшей деревни, отказавшисьот мысли отправиться в обратный путь еще тем же вечером. Я нашел дешевуюкомнату в деревенской гостинице и получил на ужин в ресторанчике при ней худойантрекот с картошкой фри и зеленым горошком.

За соседним столиком с шумом играли в карты четверо мужчин.Открылась дверь, и внутрь без слова приветствия вошел приземистый старик. Нанем были шорты и вместо одной ноги у него была деревяшка. У стойки он заказалпиво. К соседнему столику он повернулся спиной и своим чересчур большим лысымчерепом. Картежники оставили карты, запустили пальцы в пепельницы, вытащили изних окурки и один за одним стали швырять их в старика, целясь ему прямо вчереп. Тот махал руками позади своей головы, словно отгоняя назойливых мух.Хозяин поставил перед ним пиво. Никто ничего не говорил.

Я не выдержал, вскочил и подошел к соседнему столику.«Немедленно прекратите!» Я дрожал от возмущения. В тот же момент старик,припрыгивая, заковылял к нам, стал по пути возиться со своей деревянной ногой,пока она неожиданно не оказалась у него в руках, с грохотом ударил ей по столу,так, что на нем затанцевали стаканы с пепельницами, и опустился на свободныйстул. При этом он визгливо смеялся своим беззубым ртом, и остальные смеялисьвместе с ним раскатистым пивным смехом. «Немедленно прекратите», — смеялись онии показывали на меня, — «немедленно прекратите».

Ночью вокруг дома шумел ветер. Мне не было холодно, изавывания ветра, треск дерева рядом с окном и периодическое постукивание однойставни были не такими громкими, чтобы по этой причине я не мог спать. Однако надуше у меня делалось все неспокойнее, пока я не начал дрожать всем телом. Мнойовладел страх, не страх в ожидании чего-то недоброго, а страх как телесноесамочувствие. Я лежал, прислушивался к ветру, чувствовал облегчение, когда онстановился слабее и тише, боялся его нового нарастания и не знал, как я смогуследующим утром встать, поехать автостопом домой, продолжить учебу вуниверситете и иметь в один прекрасный день профессию, жену и детей.

Я хотел понять и вместе с тем осудить преступление Ханны. Нодля этого оно было слишком ужасным. Когда я пытался понять его, у менявозникало чувство, что я не могу больше осудить его так, как оно, по сути дела,должно было быть осуждено. Когда я осуждал его так, как оно должно было бытьосуждено, во мне не оставалось места для понимания. Но одновременно с этим яхотел понять Ханну; не понять ее означало снова предать ее. Я никак не могсправиться с этой дилеммой. Я хотел проявить себя как в одном, так и в другом:в понимании и в осуждении. Но и то и другое вместе было невозможно.

Следующий день был снова замечательным летним днем. Попутныемашины ловились легко и через несколько часов я был в своем городе. Я ходил понему так, будто давно в нем не был; улицы, дома и люди были мне чужими. Однакочуждый мир концлагерей не придвинулся ко мне от этого ближе. Мои впечатления отШтрутхофа присоединились к тем немногим картинам Освенцима, Биркенау иБерген-Бельзена, которые уже имелись во мне, и застыли вместе с ними.

Потом я все-таки пошел к председательствующему судье. Пойтик Ханне у меня не получилось. Но и вынести бездействия я тоже не мог.

Почему у меня не получилось поговорить с Ханной? Она бросиламеня, ввела меня в заблуждение, была не той, кого я видел в ней, или не той,какой я делал ее в своих фантазиях. А кем был для нее я? Маленьким чтецом,которым она пользовалась в своих целях, маленьким любовником, с помощьюкоторого она удовлетворяла свою похоть? Она бы тоже отправила меня в газовуюкамеру, если бы не имела возможности убежать от меня, но хотела от меняизбавиться?

Почему я не мог вынести бездействия? Я говорил себе, что ядолжен помешать объявлению ошибочного приговора. Должен позаботиться о том,чтобы восторжествовала справедливость, несмотря на всю ложь Ханны —справедливость, так сказать, на благо Ханны и ей во вред. Но, если разобраться,справедливость была для меня не главным. На самом деле я не мог оставить Ханнутакой, какой она была или хотела быть. Я должен был что-то исправить в ней,оказать на нее какое-то влияние или воздействие, если не напрямую, таккосвенно.

Председательствующий судья знал нашу семинарскую группу иохотно согласился принять меня у себя после одного из заседаний. Я постучал,судья пригласил меня войти, поздоровался со мной и усадил меня на стул передсвоим письменным столом. Он сидел за ним в одной рубашке. Его мантия лежалапозади него на спинке и подлокотниках стула; было видно, что он сел в ней застол и дал ей потом просто соскользнуть с себя. У него был расслабленный вид —вид человека, который закончил свою повседневную работу и доволен ею. Его лицо,когда на нем отсутствовало то недоуменное выражение, за которым он прятался вовремя судебных заседаний, было приятным, интеллигентным, безобидным лицомгосударственного служащего. Он болтал без умолку и спрашивал меня о том и сем:что наша группа думает об этом судебном разбирательстве, что наш профессорсобирается делать с протоколами, на каком курсе мы учимся, на каком курсе учусья, почему я изучаю право и когда я хочу сдавать свой основной экзамен. Мне ни вкоем случае не следует затягивать со сдачей экзамена, советовал он.

Я ответил на все вопросы. Потом я слушал, как он рассказывалмне о своих студенческих годах и о своем экзамене. Он сделал все как положено.Он своевременно и с должным успехом выполнил всю учебно-семинарскую программу исдал затем экзамен. Ему нравилась его профессия юриста и судьи, и если бы емуеще раз пришлось проделать тот путь, который он уже проделал, то он проделал быего точно так же.

Окно было открыто. На автостоянке хлопали двери машин изаводились моторы. Я прислушивался к их шуму, пока он не пропадал в общем гуледорожного движения. Потом на опустевшей стоянке начали играть и галдеть дети.Время от времени до меня отчетливо долетало какое-нибудь слово: имя,ругательство, возглас.