Рафик готов был выстрелить в этого седого незнакомогорусского, который посмел остановить самого Ахмеда, наведя на него автомат. Нобез приказа не решался. А Ахмед почему-то медлил, возился со своей ширинкой.Хоть бы глазом моргнул, что ли?

«Молния» у Ахмеда заела, ни туда ни сюда. Возбуждение еще непрошло, он тяжело дышал. Он видел, как кривоногий Рафик замер в ожиданииприказа. Рафик единственный из семи боевиков, находившихся в сарае, не знал,кто такой этот доктор. На секунду мелькнула мысль: а не воспользоваться ли этимнезнанием? Ведь и приказа никакого не надо, только глазом моргни — и прошьетдоктора насквозь очередь из Рафикова ствола. По-хорошему полагалось бы так исделать и продолжить с девкой все как задумали. Но ведь Аслан не станетслушать, кто именно стрелял и почему. Он скажет, что Ахмед убил доктора из-задевки. Это может стоить головы. Доктор еще долечивает Аслана после ранения. Дваполевых командира лежат сейчас в госпитале. Один фельдшер не справится. Поканайдешь нового хирурга, пока его привезешь, проверишь… Столько хлопот из-закакой-то девки! Да и сможет ли другой доктор делать свое дело так, как этот?Ведь и самому Ахмеду он недавно так ловко вытащил осколки из бедра. Ахмед ужене хромает даже. А кто-то сделал бы кое-как, хромал бы Ахмед потом всюоставшуюся жизнь. Нет, тут нечего думать. Пока этот доктор лечит Ахмеджанова,стрелять в него нельзя.

— Ну куда ты лезешь, доктор? — медленно произнес Ахмед,справившись наконец с ширинкой. Возбуждение прошло, он стал дышать спокойно. —Зачем весь этот базар? Влетел, заорал, стволом в меня тычешь. Остынь. И ты,Рафик, опусти свой ствол, — повернулся он к кривоногому, — хочет доктордевочку, пусть берет. Зачем ссориться из-за такой ерунды?

Вадим уже поднимал Машу с пола, осторожно отклеивал скотч сее рта. Автомат мешал, но он не выпускал его, просто зажал под мышкой. Узелверевки на Машиных запястьях никак не поддавался. Наконец Вадим развязал егозубами.

— Чего ж она на товарняке ехала? — спросил Ахмед, усаживаясьназад, за стол.

Доктор молчал. Оглядевшись, он заметил рядом вывороченныйрюкзачок, вытянул из него какой-то свитер, надел на Машу поверх разодранноймайки.

— Послушай, Ахмед, — подал голос кривоногий — ты же обещал.Нехорошо, нечестно так.

— Да, доктор, — как бы спохватился Ахмед, — тебе еще надо сРафиком договориться. Действительно нехорошо получилось. Ему руки рабочиенужны. Я же не знал, что это твоя девочка, обещал Рафику. Ты уж не обижайджигита.

Вадим вытащил из заднего кармана брюк бумажник.

— Сколько? — спросил он, ни на кого не глядя. КривоногийРафик задумался на секунду, потом произнес по-русски:

— Пятьсот.

Вадим молча отсчитал пять стодолларовых купюр и сунул ихкривоногому в лицо. Тот проворно выхватил деньги и заулыбался:

— Вот это дело, это разговор.

На столе перед Ахмедом так и валялись Машины документы.Вадим взял их, сунул в нагрудный карман рубашки, подошел к Маше, обнял ее заплечи и спросил шепотом:

— Ты можешь сама идти? Маша слабо кивнула в ответ. Когда ониподходили к машине, их догнал один из боевиков:

— Эй, доктор, автомат-то мой верни!

Вадим отдал ему автомат, усадил Машу в машину, потомвернулся в сарай, сгреб валявшиеся на полу вещи, кое-как запихнул в рюкзак.

Наконец «Тойота» двинулась в сторону города. Маша толькосейчас почувствовала, что ее бьет крупная дрожь и зубы стучат как в лихорадке.

Константинов бросил бадминтонную ракетку на гальку пляжа,взглянул на часы, потом снял их и отдал Арсюше.

— Глебушка, ну давай доиграем! — Арсюша нетерпеливо хлопалсвоей ракеткой по худой загорелой коленке.

— Теперь с мамой. Я устал прыгать на жаре. Пойду купаться.

— Ну мы же так долго ждали, когда не будет ветра на пляже!Мам! Ты хоть со мной поиграешь?

Елизавета Максимовна нехотя поднялась с лежака, ленивопотянулась, и Константинов залюбовался ею. Светло-пепельные волосы были стянутытугим узлом на затылке, легкие высвободившиеся прядки светились на солнце. Лизеникак нельзя было дать ее сорока лет: тонкая, прямая, как бы летящая фигурка,узкие бедра, длинная шея, острый, всегда чуть вскинутый подбородок… «По сутисвоей, так сказать, по природе я толстая, — как-то призналась Лиза, — но спятилетнего возраста в балете. А балет — это муштра, дисциплина почище армии. Вдетстве я дрожала при виде сдобных булочек, мороженого и шоколада. Но два разав неделю нас перед занятиями ставили на весы. Лишние двести граммовоборачивались трагедией и позором. Я жутко завидовала тем детям, которые моглини в чем себе не отказывать и не набирать ни грамма — у них все сгорало последвух часов у станка. А я расплачивалась за половинку эклера неделями. До сихпор не могу спокойно смотреть на пирожные и жареную картошку».

«Но теперь-то можно, — удивился Глеб, — теперь ты не танцуешь,только преподаешь. Ну позволяй себе кулинарные радости хоть иногда!»

«Нет — вздохнула Лиза, — я до сих пор встаю на весы каждыетри дня. Стоит мне хоть чуть-чуть поправиться, начинаю себя ненавидеть,презирать и пилить. И потом, если я стану толстой, ты меня разлюбишь. Не изэстетических соображений, а потому, что у меня от этого сразу испортитсяхарактер. Я перестану себе нравиться и стану злиться на весь мир».

Невозможно представить себе Лизу, злющуюся на весь мир. Онзнал ее одиннадцать лет и ни разу не слышал, чтобы она повысила голос илисказала о ком-нибудь дурное слово. Она могла быть взвинченной, нервной, ноникогда не кричала и не злословила, всегда оставалась доброжелательной иприветливой — даже с теми, кто этого не заслуживал.

Вот уже одиннадцать лет все, что делала и говорила Лиза,вызывало у полковника какой-то детский, телячий восторг. Это чувство непроходило с годами, лишь углублялось.

Она сняла темные очки. Большие светло-серые глаза казалисьеще больше и светлей на загорелом тонком лице.

— Ладно уж, — вздохнула Лиза, — попрыгаю я на солнцепекевместо Глебушки. Только если опять обгорю, виноваты будете вы оба, изверги.

Она подняла с гальки ракетку и тут же приняла сильную подачусына. Следующую она пропустила — непроизвольно повернула голову в сторону моря,где подплывал к буйкам широким брассом ее любимый полковник.

Елизавета Максимовна вовсе не хотела сейчас играть вбадминтон. Но если бы она отказалась, Арсюша полез бы в воду за полковником.Ребенок отлично плавает, он доплыл бы с Глебом до буйков — туда, где качаетсяуже на надувном матраце невысокий полноватый и совершенно лысый человектридцати пяти лет. Между полковником и этим человеком должен состоятьсякороткий непонятный разговор, который Арсюше слушать ни к чему.