«Идиотский вопрос! — подумал Матвей. — С какой стати я,круглый отличник, должен вылетать? Я, конечно, мысленно уже попрощался… Но,господи, третий курс, так все хорошо шло…»

— Послушайте, — медленно произнес он, — сейчас ведь не тевремена. Сейчас все-таки восьмидесятый, а не тридцать седьмой, и я не понимаю…

— В общем, так, Перцелай, — перебил его темно-серый, — либоты подписываешь вот эту бумажку, — он вытащил из портфеля тонкую папку, раскрылее, и Матвей с ужасом увидел отпечатанное на машинке заявление, начинавшеесясловами: «Я, Перцелай Матвей Владимирович…» — либо вылетаешь из университета. Авремена, Перцелай, всегда те…

— Я могу подумать? — неожиданно для себя спросил Матвей.

— Можешь, — разрешил темно-серый, — только недолго. Черезнеделю встретимся в этом же кабинете. Ты хороший парень, надеюсь, ты примешьправильное решение.

Решение, которое принял Матвей, показалось ему самому почтиабсурдным…

Отец одной из его сокурсниц был подполковником, военным. Вкаких войсках он служил и чем командовал, Матвей не знал. Но то, что он — не«гэбун», знал наверняка. Напроситься к сокурснице в гости не составилопроблемы.

— Слушай, Оленька, — сказал он, — у меня тут завязкапоявилась в «Красной звезде», мне надо сделать интервью с каким-нибудь военным.

— Нет проблем! — ответила Оленька. — Завтра папа дома весьвечер. Только не знаю, сумеешь ли ты его разговорить. Он молчун.

Отец Оленьки действительно оказался молчуном. Сначала Матвейвертел вокруг да около, изображал, будто берет интервью, задавал какие-тодурацкие вопросы. Но подполковник нетерпеливо взглянул на часы.

— Слушай, парень, не морочь мне голову. Ты же пришел не дляинтервью, а для какого-то другого разговора, только не знаешь, как начать.

— Меня вербует известная организация! — зажмурившись,выпалил Матвей. — Если я откажусь стучать на своих товарищей, вылечу изуниверситета. Я не хочу ни того, ни другого. Я понимаю, вы считаете меня либопровокатором, либо идиотом…

Ладони чесались нестерпимо. Кожа на них стала совсем сухой исвекольно-красной. Подполковник молчал.

— Кроме подлости и гадости, то есть стукачества, я мог бы… —продолжал Матвей, путаясь и запинаясь. — В общем, я готов работать на военных,есть же у нас в стране военная разведка! Я собираюсь после университета, если,конечно, меня не вышибут, заниматься журналистикой. Жить и работать я буду всвоем родном городе. Я легко вхожу в контакт с людьми, а мой родной город…

— Ты, парень, заучился совсем, — не дал ему договоритьподполковник.

Он встал, высунулся в коридор и крикнул:

— Оленька, как там чай? Мы уже закончили. Так и не услышавничего в ответ, Матвей выпил чашку чаю, отправился в общежитие и остаток неделибезуспешно боролся с экземой. Кожа слезала с ладоней клочьями, к тому же рукитряслись, как у запойного алкоголика. Матвей даже похудел на три килограмма отпереживаний.

Неделя прошла. В отдел кадров его больше не вызывали.Темно-серый не появлялся. А еще через неделю, по дороге в университет, сМатвеем поравнялся вишневый «Москвич». Человек лет сорока с аккуратными темнымиусиками высунулся из окна, позвал Матвея по имени-отчеству и пригласил сесть вмашину.

— Вы собираетесь на каникулы ехать домой? — спросил усатый,не представившись…

С тех пор прошло много лет. Молчун-подполковник по фамилииФролов, отец сокурсницы Оленьки, успел стать генералом. Он был непосредственнымначальником Глеба Евгеньевича Константинова.

Матвей с блеском окончил университет, вернулся в роднойгород и стал работать на областном телевидении. Из него действительно получилсялучший тележурналист области, к нему обращались кандидаты в мэры и вгубернаторы, именно он организовывал и проводил рекламные кампании, за большиеденьги сочинял тексты предвыборных листовок и воззваний, писал официальные речии в определенной степени стал имиджмейкером для областных чиновников, рвущихсяк власти.

Конечно, он обладал бесценной и весьма опасной информацией отех, кто делал легальную и нелегальную политику в области. Но никто несомневался: Перцелай умеет держать язык за зубами. Как же иначе, ведьболтливость при его работе — самоубийство.

Матвей имел сотню приятелей и тысячу знакомых, общался согромным количеством самых разных людей. Но никто никогда не видел его вобществе полковника Константинова, хотя встречались они довольно часто — то вкурортном городе, то в Москве, то в иных самых неожиданных местах… Беседы ихвсегда были коротки и постороннему человеку непонятны.

Впрочем, посторонние их никогда и не слышали. Полковник ижурналист всегда общались исключительно наедине.

Ехали молча. Маша сидела на переднем сиденье, сжавшись вкомок, глядя перед собой в одну точку. Сарай с бандитами остался позади. Стараягорная дорога сужалась, шла сквозь низкорослую сосновую рощу. Пушистая,пронизанная солнцем хвоя иногда мягко задевала боковые стекла.

— Сейчас начнется серпантин, — сказал Вадим, — пристегнись,пожалуйста.

Продолжая глядеть перед собой. Маша нащупала ременьбезопасности, вытянула его, защелкнула пряжку.

— Хочешь, я включу музыку?

Она слабо кивнула и опять не сказала ни слова.

Он открыл «бардачок», выбрал из нескольких кассет старую, спеснями Джо Дассена, заодно достал сигареты.

Теплый, чуть хрипловатый голос французского шансонье запел омаленьком кафе в Люксембургском саду. Вадим вдавил зажигалку в приборный щиток.Прикурил.

— Можно мне тоже? — еле слышно произнесла Маша.

Он обрадовался, что она наконец подала голос. Значит, не таквсе страшно. Одна из самых неприятных реакций на шок — речевой ступор. Ведь стого момента, как он отклеил скотч с ее губ, она не сказала ни слова, ни звукане издала. Он развязывал веревку на ее запястьях, натягивал на нее свитер,выводил из сарая, усаживал в машину. Она молчала и смотрела в одну точку. Нотогда ему было не до ее психического состояния.

«Ничего, оклемается», — подумал он, давая ей прикурить.

Она курила короткими, жадными затяжками. Он заметил, какдрожит у нее рука. Увидел грязную ладонь в кровавых царапинах.

— Где это ты так? — спросил он. Она нервно сглотнула ипрошептала:

— Простите, я не могу сейчас говорить… Потом…

Маше было невыносимо трудно сейчас не только говорить, но идумать. Она все еще чувствовала на себе потную тушу бородатого чеченца, вноздрях стоял кислый запах из его рта, тело ныло от ощущения тошного, звериногоужаса, унизительной беспомощности. Ей казалось, какая-то часть ее души так иосталась валяться там, в сарае, на заплеванном полу и никогда она уже не сумеетсобрать себя воедино, стать прежней.