— Мам, ну ты играешь или как?

— Играю! — Она ударила по воланчику и больше в сторону моряне взглянула.

Казалось, человек на надувном матрасе дремлет, подставивкруглое лицо беспощадному полуденному солнцу. Он даже не открыл глаза, когдаполковник подплыл совсем близко и зацепился за качающийся красный буек.

— Привет, Мотя, — тихо произнес полковник, — обгореть небоишься?

— Нет, Глеб Евгеньевич, — ответил Матвей Перцелай, чутьприоткрыв один глаз, — мне не привыкать к солнышку. Я ведь местный. Во-первых,здравствуйте, во-вторых, поздравляю вас. Поздравляю с комсомольцем Ивановым!

— Как вычислил?

— Методом исключения. У Коваля и Зайченко — армянскиекапиталы, у Волковца — московские. А Иванов как бы чист. Все это время у негоналик шел чемоданами. Прямо-таки извержение зеленой лавы с горных вершин.

— Ты поэт, Мотенька, — улыбнулся полковник.

— Нет, Глеб Евгеньевич, «лета к суровой прозе клонят», каксказал классик. Что вам «гэбуха» в затылок дышит, знаете?

— В принципе — да.

— Сейчас без всякого принципа. Вполне конкретно. Сопит,можно сказать. Они, кажется, вам нежный привет через меня передали.

— То есть?

— Лариска, официантка из «Парадиза», болтала-болтала и вдругпро вашу Елизавету Максимовну спросила.

— Тебя?!

— Меня. Эдак на голубом глазу: а не знаете ли, мол, Матвей,как поживает Белозерская? Почему, мол, к нам не заходит? А я ей: какая такаяБелопольская? Она хихикнула, подмигнула и убежала к соседнему столику.

— И все?

— Все. Потом еще поболтала на всякие нейтральные темы. Вы быпоужинали в «Парадизе». Лариска, может, что-нибудь интересное расскажет.

— В подарок или с корыстью?

— Смеетесь, Глеб Евгеньевич? Какие уж тут подарки? Она вамнаживку кинет, потом доложит, сглотнули вы или выплюнули.

— Наживка-то натуральная или синтетическая будет?

— Думаю, натуральная. Ваши смежники любят вашими руками жарзагребать. Вы по следу пойдете, а они за вами — на цыпочках.

— Посапывая в затылок?

— Именно. Вы все сделаете, а они потом будут лавры пожинать.

— Ох, Мотя, какие уж тут лавры? Ты мне лучше скажи: твоймосковский коллега вернулся с гор?

— А как же! Посетил пару лагерей беженцев, поснимал разруху,разорение, рыдающих женщин и голодных детишек. Было бы что сказать, я с этого иначал бы.

— Понятно. Спасибо, Мотенька.

— Служу Советскому Союзу! — усмехнулся Матвей и приложил квиску пухлую короткопалую кисть, будто взял «под козырек».

Полковник поплыл к берегу, а Перцелай остался покачиваться убуйка на своем матрасе с закрытыми глазами.

* * *

Матвей Перцелай родился тридцать пять лет назад в этомкурортном городе, окончил школу с золотой медалью, после выпускных экзаменовотправился в Москву и с первой же попытки поступил в Московский университет, нажурфак.

Учился он легко, без усилий, все сессии сдавал на «отлично»,при этом считался душой общежитских посиделок и попоек, умудрялся крутитьпару-тройку романов одновременно и с первого же курса начал публиковать своиочерки в известнейших московских газетах.

Энергия била из него ключом. Маленький, кругленький, он ранополысел, но совершенно не переживал из-за такой ерунды. Его обаяние с лихвойкомпенсировало непривлекательную внешность.

В отличие от иногородних сокурсников, он вовсе не стремилсязакрепиться в Москве.

— Это же такое счастье — родиться в курортном городе! —говорил он. — Никуда не надо ездить отдыхать, вышел из родного дома — и ты ужена пляже. К тому же в Москве я в лучшем случае стану «одним из». А дома имеюреальный шанс сделаться первым журналистом области. — При этом он судовольствием цитировал известные стихи Иосифа Бродского:

— «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухойпровинции у моря».

Именно Бродского и предъявил Матвею человек, встретившийся сним в кабинете начальника отдела кадров факультета, куда Перцелая вызвалиоднажды через учебную часть.

— По моим сведениям, Матвей Владимирович, вы распространяетесреди студентов рукописные экземпляры произведений запрещенного у нас в странепоэта-антисоветчика Иосифа Бродского, — сказал, не поздоровавшись, человек безвозраста и особых примет в темно-сером костюме.

— Что значит — распространяю? — спросил Матвей спокойно. —Иосиф Бродский — великий поэт, и любой студент обязан знать его творчество.

— Еще скажите: «великий русский поэт», — криво усмехнулсятемно-серый.

— И скажу! — взвился Матвей. — Я считаю Бродского гением! Онвеликий русский поэт!

— А вы, Матвей Владимирович Перцелай, сын ВладимираДавидовича Перцелая, русский по паспорту, собираетесь стать великим русскимжурналистом? — тихо поинтересовался темно-серый.

— Собираюсь, — признался Матвей, чувствуя, как леденеютпальцы.

У других от волнения руки потеют, а у него становилисьсухими и ледяными. Потом начиналась отвратительная сухая экзема. Кожа с ладонейслезала лоскутьями, никакие мази не помогали.

— То-то я вижу, вы во все наши серьезные газеты пихаете своистатейки, — произнес темно-серый почти шепотом.

— А что, у нас теперь все газеты — ваши? — еле слышноспросил Матвей. Мысленно он уже попрощался с университетом, надел кирзовыесапоги и отправился в армию, куда-нибудь в Североморск, к черту на рога. «Ну ипусть! Зато потом гнидой себя не буду чувствовать всю жизнь!» — как-тоотрешенно подумал он.

Но тут раздался захлебывающийся, квакающий смех. Матвейвздрогнул от удивления: темно-серый смеялся!

— Ладно, Перцелай, — сказал он, отсмеявшись, — хватит валятьдурака. У тебя это неплохо получается. Я уже оценил.

Темно-серый перешел на «ты» и положил руку Матвею на плечо.Матвей опустил голову. Пересохшие ледяные ладони зачесались. Он машинальноотметил про себя, что раньше экзема не начиналась так быстро. «Говорят, праваяладонь чешется к деньгам, — подумал он, — не правда. Она чешется из-за нервнойэкземы!»

— Ты ведь не хочешь вылететь из университета? — спросилтемно-серый мягко и сочувственно.