Она понимала умом, что все кончилось хорошо, самогострашного с ней не произошло, надо вздохнуть с облегчением и сказать спасибоэтому седому голубоглазому человеку. Если бы не он… Лучше не думать, чтопроизошло бы, если бы не он.

Конечно, девятнадцать лет своей жизни Маша провела не втеплице, не под стеклянным колпаком. Но для нее с детства существовали как быдва мира. Они шли параллельно и никогда не пересекались.

Она родилась и выросла в самом центре Москвы, ее мир состоялиз старых уютных дворов и переулков, создававших иллюзию отдельности изащищенности. В этом отдельном и защищенном мире присутствовали мама, папа,дедушка, школьные и институтские друзья, театр, танец, классическая литература.Маша могла нервничать и переживать из-за ссор с родителями, из-за того, чтоплохо готова к завтрашнему экзамену или руководитель творческой мастерской в пухи прах разнес выдуманную ею психологическую трактовку какого-нибудь этюда.Самым важным, сверхценным в этом ее маленьком мире был человек с его тонкой исложной душой, мыслями, чувствами, оттенками чувств.

Рядом существовал совсем другой мир. Там гориллоподобныеублюдки матерились у коммерческих ларьков, проститутки с пустыми глазами зяблиночами у «Палас-отеля», мчались «шестисотые» «Мерседесы» с затемненнымистеклами и сшибали все на своем пути, обдавая прохожих грязью. Там, впараллельном мире, стреляли, резали, насиловали, там лилась кровь, торговалинаркотиками, всякие солнцевские и болдинские группировки наезжали друг надруга, там шла чеченская война. Человеческая жизнь не стоила там ничего и шкалаценностей была совсем другая.

Маша искренне верила, что ее собственный уютный мир и этот,страшный, параллельный, не пересекаются нигде и никогда, существуют каждый сампо себе.

И вот сейчас параллельный мир навалился на нее сопящей тушейбородатого чеченца. Оказалось, что человек со всеми его философскими,космическими сложностями, с его глубокой неповторимой душой может быть запросторастоптан, уничтожен, распят на заплеванном полу, превращен в беспомощноеживотное. Машу как будто навсегда изваляли в вонючей грязи.

Грязь въелась в кожу, и никогда теперь не отмыться.

Далеко внизу открылось спокойное, празднично-яркое море.Справа шел отвесный слоистый склон горы. В окно пахнуло йодом и эвкалиптом.Машина плавно вписывалась в зигзаги и повороты серпантина. Мягкие солнечныеблики щекотно скользили по грязным Машиным щекам.

Она пока не задумывалась, куда они едут и что будет дальше,кто такой этот Вадим Николаевич, почему он дважды оказался в нужном месте и внужное время. Правда, о первом случае сейчас и вспоминать смешно. Те, вцветастых рубашках, наверняка отпустили бы ее. Покуражились и отпустили бы. Этопросто такой способ заигрывания. Еще вчера эти приставания на улицах и на пляжеказались ей настоящим кошмаром. А сейчас и вспоминать смешно…

Рядом с Вадимом Николаевичем она чувствовала себя вбезопасности. Пока важно только это. Прежде всего надо как-то унятьизматывающую сильную дрожь.

Закрыв глаза. Маша откинулась на мягкую спинку сиденья. Онавспомнила, как преподаватель актерского мастерства Сергей Усольцев учил ихрасслабляться и отключаться. "Это помогает не только перед спектаклем, нои в обычной жизни, когда очень худо, — говорил он. — Вместо того чтобы трястисьв истерике, надо закрыть глаза, дышать глубоко и спокойно.

Надо найти свой личный звуковой код расслабления. Для этогогодится любой текст, лучше стихотворный и обязательно очень красивый и глубокийпо смыслу. У меня, например, это Тютчев, строчки из стихотворения на смертьДенисьевой: «Ангел милый, слышишь ли меня?» У кого-то, я знаю, это началопервой главы «Евгения Онегина». Вот к следующему занятию найдите каждый длясебя такие строчки".

Маша выбрала стихотворение Баратынского «Пироскаф». Для неезвуковым кодом расслабления стали строчки:

"Много мятежных решил я вопросов,

Прежде чем руки марсельских матросов

Подняли якорь, надежды символ!"

Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя этистрочки, потом стала вспоминать стихотворение целиком. Отключиться ирасслабиться не удалось, но дрожь прошла, стало намного легче. Медленныйтяжеловатый ритм стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства. Ведьи папа тоже говорил: «Русская поэзия ко всему прочему еще и отличноепсихотропное средство. Меня, например, из любого житейского дерьма всегда зауши вытягивает Пушкин».

«Когда читаешь про себя стихи, уже не чувствуешь себябессмысленным, растоптанным животным, — думала Маша, — но по-настоящему яубедилась в этом только сейчас. Теперь я знаю, что параллельные миры запростомогут пересечься — в любой точке, в любую минуту. Не только в геометрииЛобачевского, но и в обычной жизни».

Маша открыла глаза, когда «Тойота» остановилась у железныхворот. Вадим вышел из машины, отпер ворота, опять сел за руль и, въехав внебольшой двор, запер их изнутри.

— Ты, наверное, прежде всего хочешь принять душ? — спросилон, когда они вошли в гостиную одноэтажного кирпичного дома.

— Да, — кивнула Маша, — если можно.

Он провел ее в ванную, зажег свет. Все сверкало белымкафелем и стерильной чистотой.

— Вот здесь чистый халат, полотенца, в общем, самаразберешься.

Оставшись одна, заперев дверь на задвижку, Маша решиласьповернуть лицо к большому зеркалу над раковиной. Из зеркала глянуло на неенечто невообразимое: спутанные, лохматые волосы, щеки в разводах копоти,какие-то чужие, сумасшедшие глаза.

Стягивая через голову свитер, брезгливо сбрасываяразодранную майку, она вдруг подумала о том, что надо обязательно перестиратьвсе вещи, они валялись на заплеванном полу в сарае, ни одну из них она надетьна себя не сможет.

«И в рюкзаке все грязное, и джинсы грязные, и свитер. Всепридется стирать. Интересно — где? Здесь, в чужом доме, неудобно…»

Ткань джинсов плотно присохла к разбитой коленке. Машапопыталась размочить теплой водой, разозлилась, отодрала так. Почувствоваврезкую боль, она даже не поморщилась.

«Лучше бы вообще все это выкинуть, — рассуждала она, стояпод горячим душем, — но рука не поднимется. Почти все вещи шила и вязала мама.Как же я выкину? Придется стирать. И потом надо ведь в чем-то до Москвыдоехать».

Намыливая голову шампунем, она все-таки не сдержалась изаплакала. Слезы текли как-то сами собой, смешивались с теплой водой, с пенойшампуня. Они были злые, отчаянные, но не соленые, совсем пресные от воды, спротивным мыльным привкусом.

Вытираясь и кутаясь в мягкий махровый халат, она все ещепродолжала плакать. Потом провела ладонью по запотевшему зеркалу, вгляделась всвое бледное, осунувшееся, но уже совершенно чистое лицо и тихонько сказалавслух своему отражению: