Как сквозь густой туман услышал язвительный голос калики:

— Хорош, красив... Да, красота — страшная сила...

— С чего бы? — огрызнулся Томас. — Да мы,рыцари, как звери бьемся за торжество красоты! Сколько уже городов сожгли...

— В чем согласен с вашим христианством, —продолжал калика неспешно, рассудительно, — что вера Христа всякую красотутелесную в грязь топчет. Еще и плюет сверху. Уроды и неумытые для вашей религиисамые лучшие люди.

Томас с подозрением поднял налитые кровью глаза на калику:

— Ты чего?

— Да вспомнил одну, — вздохнул Олег. Он полузакрылглаза. — Как она заиграла, когда ей дали флейту! Понимаешь, с первого жераза заиграла!.. Другому хоть кол на голове теши, а эта сразу... А если бымалость поучилась, то вовсе бы лучшего музыканта на белом свете не было бы. Имир стал бы другим, ибо искусство улучшает мир, облагораживает.

Томас спросил еще настороженнее, чувствовал подвох:

— И что случилось? Почему мы все еще в дерьме по уши?

Калика разочарованно махнул рукой:

— Увидела как безобразно раздуваются ее щеки. Мол,из-за спины видно! Разозлилась, выбросила флейту вовсе... Ее потом подобрал Марсий.Играл намного хуже, но все равно на это время прекращались войны, ворьезабывало красть, а мужья меньше лупили жен. А если бы играла она?

Он печально качал головой. Томас спросил осторожно:

— Она очень красивая?

— Краше не было, — ответил калика убежденно — Нина земле, ни на небесах. Да и сама знала, к несчастью. Из-за этого даже рожатьне решилась. Да что там рожать, вовсе осталась яловой.

Он сказал с такой горечью, что у Томаса сердце защемило отсочувствия к другу. Как переживает за человечество!

— Ничего, — попытался как-то утешить, —Пречистая Дева тоже... яловая, как ты говоришь.

— Яловая, а какого сына родила, — огрызнулсякалика. — Мир перевернул! А эта все безукоризненность берегла. Идобереглась. Хоть краше не было, но говорили о других, восхищались другими. Самзнаешь, яблочным цветом любуемся по весне, но ждем яблок... Она сильнее самогоАреса, но славили других... Так и прожила пустоцветом. То бишь, девственницей.

— Гм... ага... — пробормотал Томас. Он смутнодогадывался о ком это калика. Волосы на затылке начали приподниматься — Такдетей... гм... и не было?

— Ни одного, — ответил калика с горечью, — акак я только не улещивал! Эх... сколько будешь сидеть? Скалу просидишь.

Не дожидаясь, когда Томас возденет себя, прямо из лежачегоположения оказался на ногах, изогнувшись в спине как гадкая кошка, чтопомощница черта, подхватил посох и побрел себе, страждущий за человечество.Томас поспешно поднялся, сперва на четвереньки, чуть было не пошел в этой позе— совсем не позор для рыцаря ходить как лев, — но руки больно коротки, азад высоковат, тоже подхватил меч, щит не снимал, и снова скала поплыла справа,а каменная тропка пошла круто вздыматься выше и выше.

Калика поджидал его в узком месте, помог перебраться череззавал, а Томас сказал, не сдержавшись:

— Не печалься. Мы все упускаем какие-то возможности. Унас это зовется остроумием на лестнице.

— А у нас, после драки кулаками... Да ладно, чегодругих винить? Сам сплоховал. Сдуру подарил ей свой браслет с левой руки! Мол,на ее тонкий стан. Она одела вместо пояса, гордилась. А потом сообразила, чтоежели забрюхатеть — какой там браслет, разве что обруч для бочки подойдет...

Перед глазами Томаса замедленными рывками уходила внизпокрытая каплями его пота, как дерево грибами, гранитная стена. Он прижималсящекой так, что обдирал кожу. Калику боялся и слушать, это хуже, чем опуститьголову и посмотреть вниз. Такие бездны раскрываются, что уже не оторопь берет,руки-ноги немеют.

— А может дозналась, что подруг обрюхатилраньше? — Доносился рассудительный голос. — Эх, эта безрассуднаямолодость!.. Знать бы где упасть, соломку бы подстелил. У подруг ни кожи, нирожи, только и того, что все сорок стерегли сад с молодильными яблоками...

Голос отдалился, затих. Томас рискнул воздеть взор. Подошвыиз свиной кожи как раз исчезли наверху за краем. Карабкается, язычникпроклятый, гореть ему в огне, как муха по стене. Это ж какое племя вышло изтого сада, спросить при случае. Только не здесь, тут пошатнись — вразуподобишься гордым орлам, сложившим крылья. А пошатнешься точно, когда ответит!

Что-то хрипело, рычало, он дважды хватался за меч, покасообразил, что сам дышит как Змей, что из поднебесья рухнул брюхом на этискалы. Невольно вспомнилось раннее детство, когда он с отцом зимой шел черезперевал. Ему тогда было лет восемь, если не семь. Ночь застала в пути. Леглипрямо на снег. Он тогда скатал ком снега, положил под голову. Отец

увидел, пинком выбил из-под головы: «Не разнеживайся,сынок»! Теперь он снова ощутил себя тем же изнеженным ребенком, ибо на взглядкалики, оказывается, спать можно не только на камнях, не снимая доспехов, но истоя как конь, разве что прислонившись к скале, а то и вовсе на ходу.

Он шел, как в забытьи, заставляя себя переставлять ноги,хвататься за выступы скал, держаться, идти, не плакать и не выть от усталости иболи в растертых подошвах. Впереди то расплывалось мутное пятно: сероепосредине, красное сверху, то исчезало. Наконец начало увеличиваться, словнокалика остановился, ждал. Томас вяло позвал:

— Сэр калика!

Пятно сдвинулось, вместо красного появился оттеноктемнокоричневого. Томас горстью смахнул пот, вытер лицо и глаза, а когдапосмотрел на калику, тот уже выглядел как никогда рельефным и четким, но...

Впереди, загораживая дорогу, стояли трое горных великанов.Ростом всего на две головы выше, они однако были настолько широки, что каждыймог бы загородить ворота в любом замке. Все трое в звериных шкурах, только явносшитых из туров, в руках по дубине из цельного ствола дерева, ноги голые, ноТомас разглядел какая толстая подошва у каждого, конь позавидует, а жилы наногах и руках выглядят как змеи, что нажрались и лениво перекатываются подкожей.

— Ребята, — проговорил Олег громко, — мы свами не воюем.

Великаны переглянулись, средний из них проревел:

— Гр... Мы... воюем... со всеми!

Голос его был полузвериный, огромный, как и они сами, такойже мохнатый, но говорил великан так медленно, что Томас успел остыть и вытащитьсвой двуручный меч.

— Я вижу, — сказал калика убеждающе, — что выпрямо-таки странствующие рыцари!.. Тем тоже только бы удаль показать да силойпомеряться. Но с нас ничего взять, заранее предупреждаю. Моя шкура вам мала, даи железо моего друга... зачем?

— Мы... убивать, — заявил второй великан.