Едва он успел договорить, как ведро наполнилосьмаслянисто-серебряными прудовыми карасиками. Жадный водяной возмущенно вздохнулиз камышей, но связываться со щучкой-внучкой, видно, не решился. Не тот у негобыл магический калибр.

– Получилось! Ура! – пробормотал Гуня. – Атеперь хочу… хочу, чтобы в меня влюбилась Гробыня! Целовала бы меня каждыйдень, называла Гунечкой… Интересно, как щука это сде… Ого!

Услышав удары множества крыльев, Гломов поднял голову. Надпрудом боевым клином, наложив на луки бронебойные стрелы, летело с десятокмагфиозных купидонов. Гуня покачал головой. Щука явно любила сценическиеэффекты. Бедная Склепова!

– Э, нет! – крикнул Гуня. – С купидончиками яне согласен! Купидончиков и я мог бы нанять! Я хочу, чтоб она сама в менявлюбилась! По правде, понимаешь? Не из-за купидонов, а так!

Щучка-внучка высунула из пруда свой узкий нос.

– Угу! То есть любовь мы хотим все-таки магическую, ночтоб она была настоящей… И страстно, и на халяву! Как бы ни за что, ноодновременно и за что-то, чтоб совесть не зажрала! Навек, но пока самому ненадоест!.. Ах люди, люди! То ли у нас, рыб! Метай себе икру и смотри, чтобконкуренты не сожрали… Ладно, Гуня, будет тебе такая любовь, только сам потомне пожалей!

Плеснув хвостом, щука исчезла, но сразу же вынырнула вновь.

– Между прочим, совсем забыла! – вкрадчиво сказалаона. – Наш договор расторгается в двух случаях: если ты поумнеешь илипопросишь меня о том, чего я не смогу выполнить… И вот тогда – хе-хе! –тебе придется выплатить мне небольшую… очень небольшую неустойку. Не денежную,разумеется. Зеленые мозоли меня не волнуют. Мне своей зелени на хвосте хватает.

– Ага, – произнес Гломов. – Но ты ненапрягайся! Я умнеть не собираюсь! Мне и тех мозгов, что есть, много.

Он поднял удочку, взял ведро с карасями и вразвалкунаправился к Тибидохсу. Водяной высунулся из камышей и, ухмыляясь, покрутилпальцем у виска. Похоже, ему было известно чуть больше, чем Гуне. Знать-то онзнал, но никому пока не собирался рассказывать.

* * *

У подъемного моста Гуню поджидал сюрприз. Он еще издали заметил,что Пельменник, как мельница, размахивает руками, словно пытается предупредитьего о чем-то. Почти сразу Гуня сообразил, в чем дело.

У входа в Тибидохс в тени стены стояли Сарданапал с Медузиейи смотрели вниз, на заболоченный ров. В первую секунду у Гломова мелькнуламысль, что они узнали о его ночном отсутствии и теперь ждут, пока он вернется,чтобы устроить ему промывание мозгов. Но нет, едва ли… Академик никогда незанимался такими пустяками. Медузия тоже была выше слежки. Устраивать ночныезасады было скорее в духе Поклепа, а его-то как раз здесь и не было.

Но все равно Гуня решил не рисковать. Он осторожно обошелмост, забрался под него и, поставив ведро с карасями себе под ноги, терпеливоприготовился ждать, пока преподаватели уйдут. Пахло болотом. Бойко квакаливстревоженные лягушки. Над старым рвом громко разносился голос Сарданапала.

– Меди, как ты не поймешь! Магия как любовь – это живаянить нашего скучного мира. Магия – это сплошное настроение, сплошной творческийпорыв. В ней полно неувязок и логических казусов. Сегодня она одна, а завтрадругая. И только зануда ищет логику там, где она в опале. Логика – это гвоздь,безжалостно забитый в прекрасный и нелогичный мир. И плевать мне на неувязки! Яненавижу зализанную правильную магию так же сильно, как заурядные прическилысегорских цирюльников!

Гломов тихо сидел, ожидая, что будет дальше. Сарданапалуответил спокойный, но очень твердый голос Медузии. Если увлеченный академикЧерноморов бросал слова громко и отчетливо, словно стрелял из пушки, то Медузиябудто резала скальпелем – так же сдержанно и точно.

– Логика нужна везде. Прежде всего я ценю в магиисистему и следование общим закономерностям. Практика и теория – два крылаПегаса… Знаете, Сарданапал, иногда меня не удивляет, что у Тибидохса течеткрыша!.. Причем не астральная даже, а обыкновенная! И так во всем! Зачем былозаточать Хаос за Жуткие Ворота, когда вы, Сарданапал, вносите его во все, кчему прикоснетесь. В любые отношения. Я это ненавижу!

– Он любит морковь! – задумчиво сказал академик.

– Кто? О чем это вы? – сердито спросила Медузия.

– Я говорю, Пегас любит морковь. Я тоже, кстати, оченьее люблю, – пояснил Сарданапал.

Медузия нахмурилась:

– Академик! Вы что, смеетесь надо мной? Мне кажется, высознательно уходите от серьезного разговора. Ваше легкомысленное отношение кжизни и вообще ко всему материальному вызывает у меня опасения! Вы витаете воблаках!

– Хм… В природе нет нового вещества. Вещество, котороетеперь составляет наше тело, когда-то было кем-то или чем-то еще. Каким-тодругим человеком, животным, растением, землей. Вон вода во рву – а это не вода,а какой-то кругообращающийся в природе мертвец. Ну не тошно ли жить послеэтого? А ты говоришь «материальное»!

– И к чему это было сказано?

– Ни к чему. Меди, мне кажется, в последнее время тыстановишься какой-то чересчур правильной, чересчур бескомпромиссной. Вспомни,какой ты была в тот год, когда я оживил тебя после истории с Персеем?Подвижная, как ртуть! Вспыльчивая, точно порох! Как ты любила бить посуду и какхохотала! Кажется, именно тогда стены Тибидохса дали первую трещину… А крыша,крыша текла и тогда. Только тебе это было не важно.

– Все это было давно, Сарданапал! Все это было давно, ивсе это было неправда, – сказала Медузия, и Гломов услышал ее удаляющиесяшаги.

На мосту остался один Сарданапал. Его раздраженный голосразнесся далеко над заболоченным рвом:

– Черт бы побрал этих женщин… Ну не создан я длясемейной жизни! Черт, черт, черт, черт!

– Кк-кква! Кк-кква! – сочувственно отозвалисьлягушки.

Приглашение в Тибидохс, посланное Генке и оказавшееся у дядиГермана, так и не попало к адресату. Пьяненький купидончик даже не вспомнил опотерянном конверте. Бульонов же вообще ничего не знал. Размышляя о своейгорькой судьбе, Генка ворочал в супе ложкой, изображая оживленное поглощениесупа. Есть у них в семье полагалось быстро, в противном случае мама немедленнокидалась к телефону вызывать «Скорую», требуя, чтобы Генку вскармливалиглюкозой внутривенно.

Едва с супом было покончено, мама подошла к шкафчику рядом свытяжкой и потянула на себя дверцу. Увы, Генке слишком хорошо было известно,что это может означать.